Зое Дженни - Комната из цветочной пыльцы
Вместо лица был виден лишь треугольник из кончика носа и рта, все остальное было погребено под белыми руками. Через какое-то время она откидывала одеяло, и я забиралась к ней в теплую, солоноватую постель.
Раз в неделю она встречала меня после школы. Издали завидев ее у железных ворот, я со всех ног неслась к ней по школьному двору. Она брала меня за руку, и мы вместе отправлялись в город. В примерочных, пахнувших потом и пластмассой, некоторые вещи она запихивала в большую сумку, другие возвращала на полку. Заплатив в кассе за пару носков или за одну футболку, она принималась гладить меня по голове, как гладят новорожденных котят, и продавщицы, провожавшие нас взглядами, в умилении хлопали в ладоши. В такие дни всегда были горы шоколадных пирожных, а мамино лицо казалось довольным и мягким. В ресторане я потягивала через соломинку фруктовый сироп, а мама снова и снова опускала руку в карман, за дозой; ее рот был слегка приоткрыт, в расширившихся зрачках застыла невыносимая мука, и я знала – она была счастлива. Дома она срезала с одежды ценники, бережно развешивала ее на роликовой вешалке и медленно катила ее в комнату, гордо подняв голову, с видом королевы, шествующей перед своими подданными.
После уроков я часами ждала ее у железных ворот школы. Но она больше не приходила. Я спросила папу, не случилось ли с ней что-нибудь, но он только молча покачал головой.
Спустя пару недель она пришла снова, поцеловала меня в голову и посадила в машину. На сей раз мы не поехали в город, и я была рада. Она поставила машину у лесной дороги. Я принялась перепрыгивать через углубления, оставленные гусеницами трактора в потрескавшейся от жары земле. Мамино светлое платье облаком охватывало ее, и мне казалось, что сейчас она скажет что-то очень важное. Но она молчала, все время молчала. Следы от трактора уже почти исчезли, и мы подошли к лугу. Мама легла, я опустилась возле нее на высохшую землю, чувствуя рядом с собой ее гладкую шею с пульсирующей жилкой. Она сказала, что встретила мужчину, Алоиса, что она его любит, как раньше любила моего отца, что она уезжает с ним, навсегда. Везде, куда ни кинь взгляд, были эти желтые и красные цветы, источавшие запах, который усыплял и дурманил. Я повернулась на бок; прижав ухо к земле, я услышала гудение и шебуршание, будто там, глубоко под землей, кто-то шевелился, пока я рассматривала ее далекие, что-то произносившие губы и глаза, смотревшие в синее небо, которое проплывало над нами, такое близкое, что до него можно было дотянуться рукой.
II
В полуденное время на чисто вылизанных жарой улочках изредка встречаются только изможденные кошки, с шипением дерущиеся за брошенные отходы. Между домов ветер разносит запах подогретой солнцем мочи, смешанный с запахами дезинфекции и томатного соуса, которыми тянет из открытых кухонных окон. На столы с дребезгом швыряют тарелки, из парадной слышится детский голос.
За зданием банка есть парк. Там на скамейках сидят мамаши с термосами и бутербродами и присматривают за играющими в песочнице детьми. Сегодня парк пуст, и я, как всегда, иду к музыкальному павильону, в котором, наверное, никогда не звучит музыка, даже по воскресеньям, – ведь окна павильона наглухо заколочены досками. Я присаживаюсь на скамейку и жду, когда придет время встречать Люси.
Каждое утро мы ездим на автобусе в город, я провожаю ее к доктору Альберти, потом прихожу сюда и жду, когда истекут эти пятьдесят минут. Столько времени длится прием у терапевта; «Маловато», – пожаловалась однажды Люси, ведь она «расходится только под конец». Я все время пыталась представить себе, о чем же она говорит, когда разойдется, но мысленно вижу только, как она сидит в кресле, руки свисают с подлокотников, глаза смотрят в стену, губы сжаты. Не с вызовом или неприятием, а вполне естественно закрыты, как створки морской раковины. Губы немой. Или она ему все рассказывает, а мне ничего? Все рассказывает этому доктору Альберти, такому, должно быть, маленькому, толстому человеку с порослью темных волос на руках, выгравировавшему имя и титул на медной дощечке и называющему себя «целителем душ». Я рассмеялась, когда Люси в первый раз произнесла эти два слова, и спросила у нее, можно ли вообще исцелить душу, как, например, сломанную ногу.
По площади проносится стайка скейтбордистов, их футболки полощутся вокруг ног, когда они резко сворачивают за угол павильона; две девочки со школьными ранцами из желтого нейлона садятся рядом со мной на скамейку, вытаскивают компьютерную игру и начинают играть на спор. Из коробочки слышится треск и шипение, и та девочка, что держит в руках коробочку, покусывает нижнюю губу, другая в это время смотрит на маленький прямоугольный экран и возбужденно кричит: «Ну стреляй же, стреляй!»
Дорога в приемную доктора Альберти через Старый город приводит к церкви, вот уже несколько лет закрытой, потому что, как выразилась Люси, она нуждается в ремонте. Ко входу ведет массивная лестница; стянутая железным, поблескивающим на солнце каркасом, церковь напоминает мумию. На ступеньках лестницы сидит молодежь – ест, спит или безучастно смотрит вниз на площадь. Пройдя мимо дорогих магазинов и банка, я дохожу до эскалатора, который везет меня вниз, в Подземный город. Он разделяет верхний город на две части и служит пешеходным переходом. Недавно здесь откопали древние скелеты, и с тех пор Подземный город стал развлечением для туристов. Я быстро иду по тускло освещенной узкой улочке. Здесь внизу пахнет мерзлым камнем и всегда сыро, даже в самый разгар лета. В полу под стеклом выставлен один из найденных скелетов; череп, кости таза и осколки голени тщательно прилажены друг к другу. Предположительно, восьмилетний мальчик, сообщает табличка. Перед ограждением шепчутся туристы. В темных нишах тусуются наркоманы. Они зажигают свечи, чтобы легче найти вены. Изредка в мерцающем свете можно разглядеть их истощенные лица или же увидеть каменные стены, утыканные огарками свечей, не замеченными бригадами уборщиков, которые ежевечерне совершают обход Подземного города. В Подземном городе раздается непрекращающийся стук: здесь все еще роют.
С другой стороны улочки эскалатор снова выносит меня на поверхность земли. Яркий свет и жара бьют по мне, да так, что в какой-то момент мне хочется вернуться назад, вниз. Первое, что я вижу, поднявшись наверх, – это конная статуя. Чуждой и нереальной кажется она рядом с забитой машинами дорогой. За статуей к синеве неба тянутся трубы и башни новостроек. Перед памятником сидит девушка и играет на виолончели. Звуки виолончели слышны только тогда, когда загорается красный свет и машины останавливаются. На девушке синие велосипедки и черные сапоги на шнуровке. Светлые крашеные волосы небрежно заколоты кверху. Очки с огромными оранжевыми стеклами закрывают половину лица. Я вспоминаю, что видела ее на этом месте и в прошлый раз, и в позапрошлый, и вообще всякий раз, когда проходила здесь. Такое впечатление, что ей больше нечем заняться. Ее образ не выходит у меня из головы до тех пор, пока я не подхожу к приемной Альберти. Нервно хожу перед домом туда-сюда. У меня всегда такое чувство, будто я уже давно не видела Люси, потому что, как ни пытаюсь, не могу вспомнить ее лицо. Когда она появляется в дверях, мы скованно здороваемся и молча идем рядом по улице к ресторану.
