Татьяна Ковалева - С тобой навсегда
Пару раз я гостила в Берлике. Нет на свете ничего чуднее этих созданий — Ричкиных детей. Я любила ходить с ними купаться на речку. Они были тогда очень загорелые, шумные и голопузые. Счастливые, солнечные мгновения моей жизни! Ричка построил большой дом, заметно остепенился. Но глаза — лукавые, быстрые, цепкие — до сих пор выдают в нем авантюриста. Его называли в колхозе уважительно Рихардом Адамычем. Это резало мне слух. Ричка — он и есть Ричка. Шалопай и баламут… Друзья именовали его иначе, полууважительно-полуиронически — Агдамыч, поскольку имел Ричка некоторое пристрастие к плодово-выгодному вину «Агдам».
Мама моя, всегда преклоняясь перед авторитетом дяди Лео, главного инженера, над Ричкой подсмеивалась, говорила, что это о нем, о ее брате, сложены стихи, какие известны всякому школьнику, изучающему немецкий язык, в пятом-шестом классе:
Mein Bruder ist
Ein Traktorist
In unserem Kolchos…[1]
Поэт этот явно не Гете. А Ричка не обижался. Он никогда ни на кого не обижался; он был для этого всегда слишком иронически настроен.
Дедушка и мой отец построили в Бийске дом своими руками. Дом в частном секторе. Провели канализацию, водопровод. Все городские удобства были нам не чужды. При доме разбили маленький садик и такой же маленький (совершенно советский) вскопали огород. Дом наш в Бийске — на две половины. В одной живут гроссмутер и гроссфатер[2], а в другой — мои родители и моя сестра Рита с мужем и ребенком.
Рита с малолетства занималась музыкой, потом играла в разных музыкальных ансамблях в городке, строила далеко идущие планы, нацеливалась в Москву, но… подцепила Виктора, журналиста местной газетки, родила и «отошла от дел». Рита — моя младшая сестра. Средняя — Анна — умерла в раннем детстве от менингита. Мама говорит: была в тот год очень холодная зима; где-то застудили ребенка.
Я, закончив школу, не захотела оставаться в Бийске. Подобно Ричке, увязалась за дядей Лео и приехала в Караганду.
Может быть, в те годы я тоже была чуть-чуть авантюристкой (пожалуй, так; мало кто не авантюрист и не максималист в семнадцать лет — разве что кто-то совершенно закомплексованный, закомплексованный насмерть), но, не чувствуя особого неодолимого влечения к медицине, я надумала поступать в медицинский институт. Училась я всегда неплохо (говорят, русско-немецкие дети обладают особым даром к учебе, к языкам), но очень боялась на вступительных экзаменах сочинения, ибо никогда не чувствовала в себе склонности к литературе и литературоподобному сочинительству — я имею в виду эпистолярное творчество, ежедневное излияние чувств в дневниках и тому подобное. К счастью, у меня был не плохой выбор. Забраковав идеологизированные темы по произведениям Шолохова и Фадеева, я остановилась на вольной теме «Широка страна моя родная». А страна, действительно, еще была очень широка — я поступала в институт в 1990-м году. Основных идей в моем «шедевральном» произведении было две: интернациональный, как нигде, состав народонаселения и широта просторов — когда на одном краю страны еще только восходит солнце, на другом краю оно уже заходит. Эти оригинальные идеи, вероятно, пришлись весьма по душе некоему проверяющему инкогнито, и он оценил мой опус на «отлично». Так я стала студенткой КГМИ.
Вдруг за спиной у меня громко взвизгивают тормоза.
Я вздрагиваю, оборачиваюсь.
Это какой-то сумасшедший «опель» подрезал путь «жигуленку» — они едва не столкнулись; оба, не желая разбирательств, избегая контактов с милиционером, спешат скрыться за углом. Я с облегчением вздыхаю — я уж было подумала, что это «мерседес» притормозил, что неотвязчивый Кандидат, это ничтожество, сумел разыскать меня и здесь, на прогулке по набережной. Странное все-таки смешанное отношение у меня к Кандидату: и хочется, чтобы он отвязался наконец, и чуточку не хочется этого — все-таки вьется что-то вокруг тебя, все-таки ты не одна. Да к тому же искушения, будь они неладны, водопадом обрушиваются на меня. Иной раз совершенно не находишь в себе сил от чего-то отказаться. Нет-нет да и примешь какой-нибудь незначительный подарок — долларов за сто.
«Но я отвлеклась! Я думала о чем-то интересном, приятном. О родном… Ах да! Семья».
Наша интернациональная русско-немецкая интеллигентная семья всегда была очень дружная, с традициями, с высоким культурным уровнем. Едва ли не с пеленок нас, детей, приучали пользоваться салфетками, столовыми приборами; прививали манеры поведения:
«Люба, девочка! Ты с ума сошла! Разве можно облизывать тарелку?»
«Но так вкусно, мама!»
Это в четыре года.
«Люба, дочка! Не кушай с ножа. Это плохой тон. И это дурная примета».
«Но мне так удобно, папа!»
Это уже в пять лет.
«Любаша, внучка! Тарелка должна стоять в двух-трех сантиметрах от края стола. А мыть тарелку следует начинать с обратной стороны».
«Хорошо, мута (бабушка, то есть)!»
Это в семь лет.
С малолетства мы с Маргаритой помогали маме на кухне и по дому.
Каждый день надевали свежие беленькие накрахмаленные переднички, раз в неделю надраивали столовое серебро (вилки — непременно со щеткой); генеральная уборка тоже раз в неделю — вычищалась каждая плитка кафеля, тщательно промывались все углы, плинтусы, радиаторы, двери и дверные косяки, ручки; кастрюли и противни начищались до блеска; окна всегда у нас были так чисты, что, кажется, у прохожих на улице могли возникнуть сомнения: да есть ли в этих окнах стекла вообще?
На каждый праздник мама обязательно пекла кухе — большой, на весь противень, чуть-чуть сладковатый бисквитный пирог без начинки. Мы рассаживались за столом каждый на свое место (исключений из этого правила я не помню), папа или дедушка говорили назидательную, или праздничную, или заздравную речь — в зависимости от повода нашего собрания, — и после этого мы чинно и молча принимались за еду; по великим праздникам детям позволялось даже говорить за столом — но только в том случае, если было что сказать умного. Застолий с пьянками в привычном для среднестатистического жителя СССР смысле в нашем доме никогда не бывало да и быть не могло. Одну бутылку водки или хорошего вина отец с дедушкой пили не менее полугода. Не потому ли Ричка, несколько склонный к пороку, мягко именуемому бражничеством, так рано сбежал с половины дедушки Адама?
Насчет половины…
В нашей части дома были четыре маленькие комнатки, большой зал, кухня и ванная с «совмещением». Мы с сестрой по тем временам роскошествовали в сравнении с другими детьми, ибо жили каждая в отдельной, хоть и маленькой, комнате. Зал служил местом общего времяпрепровождения. В спальне родителей за всю свою жизнь я побывала от силы с десяток раз. Вот такая традиция! Спальня родителей — практически табу.
