Единственное число любви - Барыкова Мария
Если днем в студии пусто, значит, планерка, всем промывают мозги. Главный редактор, а то и сам генеральный. Опоздать в такой день крайне нежелательно, и я никак не могла подумать, что со мной это случится. Я стрелой летела по коридору, когда из-за угла навстречу двинулся Кир. Я с разбегу угодила в его объятия и возмутилась, тяжело дыша:
— Ты что?!
— Да не волнуйся, ничего там интересного, — сдерживал меня он.
И впрямь, я уже чувствовала всем своим обмякшим телом, что интереснее, чем здесь и сейчас, там не будет. Мне захотелось плюнуть на свою обязательность, расслабиться, позволить себе что-нибудь недопустимое… Но я все-таки завертела головой, стремясь пройти. Он поцеловал мою вытянутую шею и уже не отрывал губ. Я запрокинула голову. На потолке вспыхивала неисправная лампа дневного света.
Мы вошли вместе, в нашу сторону повернулись удивленные лица. С нашим появлением разрядилась атмосфера, и начальство, обделенное вниманием слушателей, уже понапрасну тратило свою строгость. Всем не терпелось пошептаться. А я, ничего не понимая, смотрела на поджатые губы главного редактора и думала, сколько месяцев у меня не было мужчины…
Вечером мы с Киром отправились на «Лысую певицу» Формального театра.
Нет, не подумайте, что произошел любовный сговор. Нас послал туда Папа. Признаться, не подозревала в нем такого чувства юмора. Или это был не юмор, а насмешка? Кто знает, но ближе к обеду, подойдя к графику, я увидела под текущей датой свою фамилию рядом с фамилией Кира. Она была вписана другой пастой, очевидно недавно.
— Поработаете вечер, а завтра придете попозже, если хотите, — раздался за моей спиной Папин голос. Я еще раз взглянула на клеточку в таблице, где значились мы, и обернулась к редактору. На его лице было написано: «На телестудию нужно приходить работать, а не крутить шашни». Я виновато улыбнулась: «Завтра буду как всегда».
…Это было похоже на забытье, это было вырвавшееся наружу сокровенное. Весь вечер я грелась в кольце Кировых рук, изучала мягкие большие губы, и его пальцы, погладив изгиб моей талии, уже уверенно поднимались к груди. Мы смотрели, как посреди зала веселится вычурный андеграунд; в антракте пили чай и рассуждали об искусстве, о смешном, исчезнувшем из пьесы в угоду новаторству, — словом, о том, что нас интересовало менее всего. А интересовало нас на самом деле немногое: каковы мы под одеждой, как между нами произойдет все, каким оно будет и будет ли сегодня.
По залу бегал живой красный петух — мы удивлялись, тянули к нему руки, чтобы погладить, потом петуха положили на стол и приставили к хохлатому горлу топор, спрятали птицу, а в знак ее смерти пылесосом выдули из-под стола перья. Стали снимать на сцене костюмы и переодеваться в свое. Выключили свет. Надолго, минут на десять. Зрители заволновались и принялись искать выход, а мы не думали, почему темно. Мы длили поцелуй, похожий на клубящееся облако. Я чувствовала себя воздушной, гибкой, и только внизу меня тяжелело с каждой минутой. Не в силах сопротивляться зову своего тела, я осмелилась быть податливой. Когда зрители, ругая нелепую режиссерскую шутку, выбирались на волю через служебную дверь, мы все еще сидели на своих местах.
Потом зажгли свет. Зал был пуст. Мы нехотя оторвали друг от друга раскрасневшиеся губы.
Нужно было вернуться на студию, сдать камеру. Многоголосый шум слышался еще из лифта. Я никак не ожидала увидеть в столь поздний час всех сотрудников одновременно. Оказалось, что обещали выдать задержанную зарплату и вместе с ней — талоны на спиртное. Тогда много шумели по поводу нехватки вина и табака, я сама снимала перегороженную жаждущими курильщиками Свердловку. Главной новостью недели были эти самые талоны, и теперь ироничное недовольство висело в воздухе вперемешку с поднявшимся в цене сигаретным дымом. Мы с Киром вошли в толпу, заговорили, отстранились друг от друга. Все уже были немного пьяны ожиданием, поэтому, получив заветные бумажки, не сговариваясь, перебрались в ближайший гастроном. Я ни денег, ни талонов не получала, праздник был вроде бы и не моим, поэтому я то и дело порывалась уйти, но кто-нибудь затевал со мной беседу, брал под руку, и я оставалась в компании, редеющей с каждым подъезжавшим автобусом. В конце концов остался, как я поняла, костяк — те, кто связан не только служебными отношениями. Громыхая бутылками в пакете, Кир предложил: «Поехали ко мне» — и обвел всех вопросительным взглядом. Когда он посмотрел на меня, я улыбнулась. Вадька положил руку мне на плечо.
Так я впервые оказалась у Кира. Он жил в новом доме со скучным зеленоватым холлом и заржавевшими качелями во внутреннем дворике. Мне бросилось в глаза, что книг в доме довольно много, в основном русская классика. Хороший по тем временам проигрыватель со стопками винила, а на кухне — хохломские дощечки, алоэ, распирающий корнями горшок…
В тот вечер всем было весело. Любая тема, будь то козни Папы, покупка нового студийного оборудования, политика или последний альбом «Аквариума», превращалась в повод для остроумия. Я быстро почувствовала придающий смелости хмель. Мне хотелось танцевать, я много говорила. «Теперь мы видим, Вичка, что ты наша», — усладил мой слух Вадька, и, обманывая саму себя, я кокетничала с ним, но ближе к полуночи все-таки оказалась с Киром на кухне…
Стараясь не мешать нам, остальные тихо проносили свои силуэты за зеленым фигурным стеклом кухонной двери. Моя кофточка вылезла из брюк, расстегнулась наполовину, и Кировы руки по-хозяйски трогали под ней белые лямки, а потом долго мучили застежку, пока я сама не освободила свою напрягшуюся грудь. Он гладил ее, едва притрагиваясь, а мне уже нужны были твердые и безжалостные пальцы, он опустился на стул спиной к окну, поставил меня перед собой и приподнял кофточку. Тогда мне захотелось бросить вызов и темным силуэтам за дверью, и светлым — в окнах напротив. Я скинула мешающую одежду и с гордостью посмотрела на свои темные, устремленные вперед соски…
Шум в квартире постепенно стих. Июльская ночь шла к кульминации. Прошло довольно много времени, наше уединение уже не могло казаться случайным даже самому недогадливому и начинало походить на настоящий роман. А мы еще так мало продвинулись в ласках! Мое вымокшее лоно оставалось нетронутым. В конце концов Кир вышел из кухни, налив мне чаю…
Вернувшись минут через пять, он позвал меня. Когда мы вошли в его спаленку, кровать была приготовлена, из пододеяльника, напоминающего лужок, выглядывал блестящий атлас, тикали старинные стенные часы. Я окинула взглядом все это и вдруг передумала отдаваться ему сейчас, мне это показалось плоским и… будучи откровенной, я вынуждена сказать «бесперспективным». Но это были только мои мысли и, как видно, не самые умные. Я остановилась на пороге, не зная, как дать понять, что уже не хочу продолжения. Он улыбнулся и стал осторожно расстегивать мой пояс.
— Не придумывай себе ничего, — попросил он. — У меня это не просто так.
— Да, но…
— Я повешу это на стул? Не помнется?
И я ощутила его кожу, его всего под постельным теплом. Это очень яркий момент — прижаться к незнакомому еще телу и понять, что оно совсем не такое, каким казалось раньше. Мне было так уютно, что я уже ничему не противилась, я поверила Киру, поверила, что чувство полноты и завершенности, вдруг овладевшее мной, — это то, чего мне недоставало. Он брал меня вновь и вновь, хотела я того или нет, и его напористость казалась мне особенно вызывающей на фоне всех тех атрибутов спокойной размеренной жизни, что наполняли это жилище. Впрочем, тогда я больше умела возбуждать чувства, чем удовлетворять их.
Утром страшно хотелось спать, но ждала работа, даже во сне желанная. Я поднялась с подушки и испугалась: за дверью о чем-то спорили, ставили чайник — все они знали, что я… Я не могла себе объяснить, чем плохо спать с сослуживцем, но нисколько не сомневалась, что плохо. Мне захотелось принять душ, смыть с себя рубцы клейких струй и вчерашнюю косметику. Я откинула одеяло и долго смотрела на то место, где совсем недавно лежали мои ноги: «лужок» впитал следы наших утех.
