Свет твоих глаз (СИ) - Лактысева Лека

А я по-прежнему жила там. В той ничем не примечательной майской ночи, когда мой сын все еще был со мной. Брал грудь, болезненно прикусывая сосок прорезавшимся зубиком. Хныкал и капризничал – как всегда, когда чувствовал, что я нервничаю из-за того, что наш папа снова где-то задерживается…

– Я. Вам. Ничего. Не должен! – рев раненого бизона вернул меня в действительность.

Я захлебнулась – криком, подступающими слезами. Почувствовала, как подгибаются колени.

«Вы должны мне ребенка или огромную неустойку», – сквозь гул в ушах донеслись до сознания жесткие бескомпромиссные слова.

И взорвали меня снова, хотя казалось, что взрываться уже нечему.

– Неус-с-с-тойку? – произнесла я свистящим шепотом. – Будет вам неустойка, господин Скворцов!

Вынула со дна сумочки пачку купюр. Бросила в лицо нависающему надо мной мужчине. Тот даже не моргнул. Отшатнулся только тогда, когда я нечаянно задела ногтем его подбородок.

– Что вы творите, Вероника? – рявкнул раздраженно.

– Расплачиваюсь! Всю жизнь расплачиваюсь за собственную доверчивость! Ну что, вам этого хватит?!

– Это не так делается…

– Мне все равно – как! До свидания! – я рванулась прочь, споткнулась о трехногого лабрадора, который бросился мне в ноги, потеряла равновесие и рухнула на пол.

Из глаз хлынули слезы.

Навалилось все разом: так и не пережитая горечь потери. Обида на бесчувственного бывшего мужа и на свекровь, которой хватило жестокости обвинить меня в смерти ребенка. Бесконечная усталость. Страх перед будущим, которое разрушилось так неожиданно и так глупо… отчаяние – глухое, безнадежное, безразмерное.

Найджел тыкался мне в подмышку, поскуливал, будто что-то понимал и даже сочувствовал. Хозяин кабинета стоял, не двигаясь, за своим столом и молчал. А я ревела, икая, прикусывая кулак, и не могла остановиться. Мне впервые было все равно, что подумает обо мне другой человек. Незнакомец, который одной фразой сковырнул корочку с вечно кровоточащей раны на моем сердце.

***

Наверное, прорыдавшись, я нашла бы в себе силы, чтобы встать, оправить одежду, вернуть себе чувство собственного достоинства и уйти прочь, гордо задрав подбородок.

Однако Эдуард Евдокимович не стал дожидаться, когда я справлюсь с собой. Я не слышала, как он приблизился. Почувствовала только, как сильные руки обхватывают меня за талию, разворачивают, поднимают над полом и прижимают к прикрытой тонкой тенниской груди.

– Я отнесу вас в гостевую спальню, Вероника. Вам нужно отдохнуть. Поговорим позже, – прогудел у меня под ухом низкий голос мужчины, исходящий, казалось, от всей его грудной клетки. – Дайте знать, когда будете готовы к конструктивному диалогу.

Гостевая спальня располагалась на первом этаже двухуровневой квартиры, которой владел Скворцов. Он внес меня в затененное помещение, сгрузил на кровать. Вышел, не закрыв за собой дверь, чем-то погремел в кухне, объединенной с гостиной. Хлопнул дверцей холодильника. Вернулся в спальню, катя перед собой сервировочный столик.

– Здесь вода, чай, сахар, молоко и печенье, – сообщил моей спине: я отвернулась лицом к стенке сразу, как только мужчина снова возник на пороге. – Можете перекусить. Возможно, ваша вспышка вызвана низким уровнем сахара в крови.

Я лежала, слушала его размеренную речь и цеплялась за все ее недостатки, чтобы не перестать злиться, не позволить себе чувствовать благодарность к человеку, который внезапно решил пожалеть меня, как… как, наверное, жалел своего трехногого пса.

Пока Эдуард Евдокимович нес меня на руках, а потом сервировал угощение, приступ паники и отчаяния немного отступил. Как только мужчина вышел, я села на постели, потянулась к бутылочке с водой. Пара глотков холодной жидкости помогли справиться с комом в горле, но вызвали новый приступ дрожи в теле.

В квартире Скворцова было прохладно из-за гуляющих по ней сквозняков: хозяин, несмотря на конец осени, предпочитал держать окна приоткрытыми. Я замерзла. К тому же, он был прав: я не ела с прошлого вечера. Почти сутки.

Пожалуй, горячий чай поможет согреться и окончательно прийти в себя.

С этой мыслью я снова потянулась к столику. На нем стояла высокая черная чашка с матовыми боками, чайник с кипятком, две коробки дорогого чая в пакетиках – черного и зеленого, и коробка маффинов.

Чай я выбрала черный. Бросила пакетик в чашку, залила кипятком, подергала за ниточку, чтобы вода скорее закрасилась. Потом убрала пакетик и, подумав, долила в чашку молока.

Мы с мамой всегда пили чай с молоком. Но свекровь, впервые увидев, как я доливаю себе в чашку молоко из пакета, вздернула тонкую, как ниточка, бровь, и заявила, что портить благородный напиток – признак дурного вкуса. «Ника, отвыкай от своих плебейских замашек, – потребовала она тогда. – Ты теперь не девка из народа, а член нашей семьи».

Сейчас я налила себе молока из протеста и даже с каким-то злобным удовлетворением: как мне нравится, так и буду пить! И пусть кто-то попробует мне указывать!

Указывать было некому. Я сидела на краю постели, сутулясь и поеживаясь, лязгала зубами по краю чашки и торопливо заглатывала терпко-сладкую горячую жидкость, которая обжигала небо и блаженными волнами тепла стекала в сжавшийся от голода желудок.

Кстати, есть и пить в постели моя бывшая свекровь также считала недопустимым.

Первую чашку чая я выпила быстро и без ничего. Немного согрелась. Колотун, сотрясавший все тело, отступил. Тут же заварила вторую порцию, а пока она настаивалась, вскрыла коробку с маффинами. Выбрала два: один с заварным кремом, второй – с шоколадным. Положила себе на блюдце. Вот и завтрак.

Стянула с кровати плед, укуталась в него. Откусила сразу добрую половину маффина и, жуя, задумалась. По всему получалось, что Эдуард Скворцов ждал сегодня не меня, а какую-то другую женщину. Она не явилась, зато приехала я, и он принял меня за нее. Вполне понятная ошибка. Но, потом, когда стало ясно, что я – не та, за кого он меня принял…

Почему мужчина отказался уничтожить контракт? Почему принялся настаивать на том, чтобы я стала суррогатной матерью? Что ему мешает спокойно подыскать другую кандидатуру? Он куда-то торопится? Поиски затянулись, и он отчаялся?

...Маффины провалились в желудок один за другим, а я почти не почувствовала их вкуса. Взяла третий, пообещав себе, что это – последний. С фигурой у меня проблем не было, поправиться я не боялась, но сладости – не лучшая пища, когда ты не ел почти сутки.

Голод отступил. Нервная дрожь – тоже. Им на смену пришел стыд за собственную несдержанность. Я накричала на Скворцова, закатила ему истерику! Прекрасное начало знакомства. После такого он просто обязан выставить меня прочь. Зачем ему домработница-истеричка?

Отсиживаться в спальне и дальше не имело смысла. Мне следовало пойти, извиниться за недостойное поведение и попытаться договориться с Эдуардом Евдокимовичем спокойно. Я объясню ему, что опоздала не по своей вине. Попытаюсь убедить, что не гожусь на роль суррогатной матери. Не может быть, чтобы он не внял доводам разума!

Однако странно, что мужчина постоянно отводит взгляд в сторону. Трудно обращаться к щеке собеседника – это сбивает, лишает уверенности. Кажется, что тебя не слушают и не слышат. Вот что у него за манера такая?!

Я встала. Заправила постель. Пошла к дверям, толкая перед собой сервировочный столик. Прямо за порогом обнаружился лабрадор. Я чуть не споткнулась о его огромную тушу. Похоже, он стерег меня. Может, чтобы не сбежала?

– Пусти меня, Найджел, – попросила пса. – Дай пройти.

На звук моего голоса из кабинета выглянул Эдуард Евдокимович.

– Найджел, ко мне, – отозвал своего трехногого цербера. – Вам лучше, Вероника?

Ну вот! Он снова разговаривает со мной, глядя куда-то в сторону!

– Да, спасибо. Простите меня. Я никогда раньше… это не в моих привычках – падать на пол и рыдать. Я вообще не плакса.

– Я так и понял. – Скворцов медленно наклонил голову.