Руфь Уолкер - Мара
Мара перенесла порку, ни разу не пикнув, — она была слишком горда, чтобы заплакать в присутствии своих двоюродных братьев и сестер, — но безразличие матери вынести она не могла. Она никогда не чувствовала себя очень уж любимым ребенком, но все же не догадывалась, что мать ненавидит ее так сильно…
Не обращая внимания на довольное хихиканье детей, Мара спустилась к ручью, протекавшему неподалеку от табора. Она сбросила с себя одежду и стояла в холодной воде, пока остановилась кровь. Потом она хорошенько прополоскала свои вещи, и когда они более или менее высохли, вновь надела их и направилась в табор.
Влажная одежда липла к телу, и, дрожа от холода, девочка бегом бежала мимо множества пестрых фургонов и тележек, тускло-коричневых шатров с круглой крышей и других самодельных жилищ к той маленькой палатке, в которой жила вместе с матерью. И только теперь, когда Мара залезла внутрь и спряталась от посторонних глаз, слетело с ее губ первое всхлипыванье. Девочку трясло от обиды и холода. Как часто повторяли ей родственники, что настоящего цыгана не берет никакой мороз, а она вечно мерзнет потому, что в ней течет кровь гаджо!
Она вновь разделась, повесила влажную одежду сушиться на старую корзину, завернулась в ветхое одеяло, которое всегда грело ее по ночам, и улеглась на свою старенькую подстилку. Она лежала задумавшись, и горькие мысли причиняли ей гораздо больше страданий, чем исполосованная спина.
Наконец она не выдержала и заплакала, но очень быстро сумела взять себя в руки. Зареветь — значит проявить слабость, а она не хотела, чтобы кто-нибудь из этих людей — и особенно мать — узнали, как глубока душевная рана, которую они ей нанесли. Так глубока, что, казалось, уже не зарубцуется. Для Мары настала пора навсегда расстаться с мыслью, что Перса станет когда-нибудь любящей матерью — ждать этого было бессмысленно. Мара одна в этом мире, и должна научиться жить сама по себе.
Девочка смахнула ладонью слезы, встала с подстилки и подошла к холщовой сумке, в которой хранились все ее убогие пожитки. Она извлекла оттуда кофту с длинными рукавами и широкую юбку, которая перешла к ней в наследство от матери, — Мара только сильно укоротила ее — и быстро оделась. Затем снова легла под одеяло, закуталась в него поплотнее и закрыла глаза. Когда пришла мать, Мара уже задремала.
Девочка проснулась от света и запаха серы и минерального масла. Это Перса зажгла фонарь и поставила его на деревянный ящик, служивший им столом. Мара внимательно наблюдала за тем, как мать не спеша раздевается, и хотя девочка знала уже, что никакой ласки и внимания от Персы не дождешься, в душу ее вновь закралась смутная надежда: а вдруг именно сегодня все изменится?
И она, наверное, простила бы матери все обиды, если бы та хоть одним взглядом выказала ей малейшее участие. Но Перса даже не посмотрела в ее сторону. Она что-то бормотала себе под нос, расчесывая пряди длинных черных волос и заплетая их на ночь в косы.
Мара чуть не завыла от боли и жалости к себе. Она сжала кулаки, ей хотелось подойти к матери и ударить ее по спине как можно сильнее. Маре ведь совсем немного нужно было от Персы: только любви! Глаза девочки блестели от непролитых слез, но она вновь поклялась себе никогда больше не плакать. Перса тем временем задула фонарь.
Как и другие женщины из табора, промышлявшие мошенничеством, Перса с возрастом становилась все толще и толще, и кривые ножки кровати отчаянно заскрипели, когда она залезала под одеяло. Мара дождалась, когда раздастся мерное глубокое дыхание спящей матери, затем встала и на ощупь прокралась к глиняному горшку, где они с матерью хранили хлеб. Когда она подняла крышку, раздался легкий звон. Девочка замерла от страха. Но, к счастью, Перса не проснулась, и Мара смогла спокойно достать буханку хлеба, завернуть ее в платок, которым она повязывала голову, и затянуть его на крепкий узел.
Прежде чем выйти из палатки, девочка на минуту остановилась, чтобы послушать в последний раз посапывания матери. Ведь это были звуки, под которые Мара засыпала всю свою короткую жизнь… Интересно, расстроится ли Перса, узнав, что ее дочка исчезла, или, наоборот, обрадуется, что наконец от нее отделалась? Девочка вздохнула: она слишком хорошо знала ответ на этот вопрос.
Стояла лунная ночь, и в таборе царила абсолютная тишина. Неожиданно девочка услышала возле себя чье-то прерывистое дыхание. Но это оказалась всего-навсего приблудная собака. Она обнюхала Мару и тут же убежала. «Даже собаки меня не любят», — с безнадежной грустью подумала девочка и почувствовала себя еще более одинокой. Тихо, словно мышка, пробиралась она мимо шатров и фургонов, бросавших на землю длинные причудливые тени.
Мара не имела ни малейшего представления о том, куда пойдет. Она ведь не слишком хорошо, знала даже, где сейчас находится. Табор раскинулся на широком лугу, владелец которого, фермер-вдовец, сдал его цыганам в аренду, почему-то надеясь, что они ему и вправду заплатят. Мара слышала, как женщины потешались над ним. Они знали наперед, что фермер и рта не успеет раскрыть, как они поднимутся однажды ночью всем табором и исчезнут в тумане вместе со всем своим скарбом — и шатрами, и фургончиками.
Мара никогда не задумывалась над тем, хорошо это или плохо. Таков был древний обычай — вот и все.
Мир ограничивался для нее пределами табора. И ее не особенно интересовало, что находится там, далеко, за лугом… Она знала только, что последние несколько недель они странствовали по равнине, по полям с золотой пшеницей, колоски которой мерно покачивались в такт ветру. Она заметила лишь, что фермеры, приходившие к ним в табор, — мужчины, чтобы продать или купить лошадей, женщины, чтобы погадать или выменять какую-нибудь безделушку, — всегда очень недоверчиво на них посматривали.
Так что Маре было совершенно все равно, куда идти, лишь бы успеть до утра убежать как можно дальше.
Она шла всю ночь, лишь изредка останавливаясь на несколько минут, чтобы перевести дух. Она ужасно устала, но боязнь быть пойманной подстегивала ее, и девочка шагала по грязной ночной дороге и пряталась в пшеницу в тех редких случаях, когда раздавался шум колес фермерского грузовика или легкового автомобиля, проезжавшего мимо.
Когда начало светать, девочка решила пойти полем. Стояла осень, пшеницы была уже выше Мары, и девочка очутилась в волшебном золотистом царстве. Наконец она наткнулась на маленький ручеек и остановилась, чтобы поесть и напиться чистой прохладной воды. Она осторожно отломила небольшой кусочек хлеба — кто знает, удастся ли ей в ближайшее время стащить где-нибудь еды? А потом… потом она надеялась встретить каких-нибудь простых людей, которые приютили бы ее. Но не сейчас. Пока она была еще слишком близко от табора.
