Сара Дессен - Колыбельная
Теперь Декстер сидел очень близко ко мне.
Казалось, что этот день может развиться в разных направлениях, словно веб-сеть, с бесконечными возможностями. Какой бы ты ни сделал выбор, особенно тот, которому противишься, он всегда будет иметь влияние на остальное, на что-то в большей степени, как дрожь под твоими ногами, на что-то в меньшей, что ты едва ли заметишь какие-либо перемены.
Но все это происходит.
Итак, пока весь остальной мир продолжает свое существование ничего не подозревая, пьет кофе, читает о спорте и забирает вещи из химчистки, я наклоняюсь вперед и целую Декстера, тем самым делая выбор, который изменит все. Может быть где-то прошла рябь, небольшое колебание, маленький сдвиг во вселенной, едва заметный.
Я его не почувствовала. Я только почувствовала, как он поцеловал меня в ответ, купая меня в солнечном свете, когда я сама растворяюсь в нем и ощущаю, как мир продолжает жить, как и всегда, вокруг нас.
Июль
Глава 8
— Не нужен мне томат твой гадкий, я хочу картофель сладкий.
Декстер остановился вместе с музыкой. Теперь мы все можем слышать гудение холодильника и сопение Манки.
— Ну, хорошо, что еще рифмуется с картофелем?
Тед бренчит на гитаре, смотрит в потолок. На диване у холодильника ворочается Джон Миллер, ударяясь головой об стенку.
— Кто-нибудь? — спрашивает Декстер.
— Ну, — говорит Лукас, скрестив ноги. — Все зависит от того, какая рифма тебе нужна — реальная или псевдо.
Декстер смотрит на него.
— Псевдо рифма, — повторяет он.
— Реальная рифма, — начинает Лукас, и я узнаю его тон «знатока», — это гадкий. Но ты легко можешь прибавить — о к другому слову, чтобы создать рифму. Даже если грамматически это неправильно. К примеру, отношение-о, уменьшение-о.
Тишина. Тед бренчит следующий аккорд, затем натягивает струну.
— Нужно доработать, — говорит Лукас. — Но мне кажется, мы к чему-то движемся.
— Вы можете все заткнуться, пожалуйста, — ворчит Джон Миллер с дивана. — Я стараюсь заснуть.
— Время два часа дня, и это — кухня, — отвечает ему Тед. — Иди куда-нибудь еще или прекрати ныть.
— Ребята, ребята, — говорит Декстер.
Тед вздыхает.
— Люди, нам надо сфокусироваться на этом. Я хочу, чтобы «Картофельный Опус» был готов к тому шоу на следующей неделе.
— «Картофельный Опус»? — говорит Лукас. — Теперь это так называется?
— Ты можешь предложить что-нибудь лучше?
Лукас замолкает на секунду.
— Неа, — наконец произносит он. — Точно не могу.
— Тогда заткнись.
Тед берет гитару.
— С самого начала, первый куплет, с чувством.
И так далее. Еще один день в дурдоме, где я с недавних пор провожу почти все свое свободное время. Не в том плане, что мне все нравится, в частности это место похоже на свалку, в основном из-за четырех парней, которые здесь живут, и ни один из которых не имеет никакого представления о бутылке лизоля. В холодильнике испорченная еда, на шторках в душе растет что-то черное, пораженное милдью, а с задней террасы доносится непонятный запах. Только комната Декстера выглядит пристойно, и это только потому, что у меня есть свои границы. Когда я нахожу пару грязного белья под диванной подушкой или борюсь с мухами, постоянно летающими над мусорным ведром, мне становится уютно от того, что его кровать застелена, его диски расставлены по алфавиту, а освежитель воздуха выпускает свое розовое, в форме розы сердечко. Я пришла к выводу, что все это — маленькая цена, которую приходится платить за мою психику.
Которая, по правде, недавно проходила проверку на прочность, когда моя мать вернулась из медового месяца и стала обустраивать свой новый брак под нашей крышей. Всю весну у нас сновали рабочие, перевозили гипсокартон, и окна, разносили опилки по полу. Они выбили стену в старой каморке и расширили ее во двор, добавили новую спальню, дополненную новой ванной комнатой с углубленной ванной и раковинами, стоящими близко друг к другу, разделенными блоками из цветного стекла. Когда переступаешь порог места, которое Крис и я назвали «новым крылом», кажется, что заходишь в совсем другой дом, что и было намерением моей матери. Это был ее полный набор, с новой спальней, новым мужем и новым ковром. Её жизнь была идеальной. И как всегда в таких случаях, нам приходилось приспосабливаться.
Проблемой были вещи Дона. Будучи долгое время холостяком, он привык к определенным вещам, которые не вписывались в интерьер нового крыла моей матери. Единственная вещь, которая отдаленно намекала на предпочтения Дона в их спальне, по факту, был большой марокканский гобелен, на котором были изображены различные библейские сцены. Он был гигантский и занимал большую часть стены, но практически идеально сочетался с ковром, и, кроме того, воплощал компромисс вкусов, с которым моя мать способна мириться. Остатки его пожитков были изгнаны в оставшуюся часть дома, что означало, что Крис и я будем вынуждены жить в декоре Дона.
Первая вещь, которую я заметила спустя пару дней после их возвращения, была картина в рамке, изображающая огромную пышечку, позирующую в саду, и написанная каким-то художником эпохи Возрождения. У нее большие, толстые, белые пальцы и она растянулась на диване, в чем мать родила. У нее огромная грудь, свисающая с дивана, она ест виноград, он зажат в одной руке, а второй она собирается бросать его в рот. Это должно быть искусство — растяжимое понятие, по моему мнению, — но это было отвратительно. Особенно то, что это свисало со стены над нашим кухонным столом, где у меня не оставалось выбора и приходилось все-таки смотреть на нее за завтраком.
— Боже, — сказал мне Крис в первое утро, как картина появилась здесь, два дня спустя, как переехал Дон. Он ел хлопья, уже одетый в свою форму Джиффи Люб. — Как ты думаешь, сколько весит такая женщина?
Я откусила свой маффин, стараясь сконцентрироваться на газете передо мной.
— Без понятия, — ответила я.
— Минимум два пятьдесят, — решил Крис, прихлебывая еще одну ложку. — Только грудь должна весить пять фунтов. Может даже и семь.
— Нам обязательно говорить об этом?
— А как не говорить? — сказал он. — Господи. Это прямо здесь. Это словно пытаться проигнорировать солнце или что-то вроде того.
И это была не только картина. Еще была и статуя, современное искусство, она теперь стояла в фойе и выглядела, если честно, как большой пенис. (Это тема такая? Я никогда бы не отнесла Дона к такому типу, но теперь я начинаю сомневаться). Добавьте к этому странный набор из горшочков Калфалон, которые были развешены по всей кухне, и красный кожаный диван в гостиной, который просто кричал мне «Одинокий мужчина ищет любовных приключений», поэтому неудивительно, что я себя чувствовала не в своей тарелке. Но опять же, этот дом не принадлежал только мне. Сейчас Дон был постоянным — как предполагается — а я временно теряла статус, как ушло — так и придет. На этот раз, я была единственная, у кого есть срок годности, и мне этот факт совсем не казался привлекательным.
