Татьяна Тронина - На темных аллеях
Это он напоминал о ТБЦ, то бишь о туберкулезе, которым страдал много, много лет назад — и который помешал ему выполнить воинский долг. Только вот к чему все время об этом напоминать? Михаил Иванович вполне верил в ТБЦ старика Устинова.
Откашлявшись, Устинов заговорил о политике. Он очень любил обсуждать мировые проблемы, у него был свой взгляд на них — и когда излагал его, то волновался, стучал палочкой в асфальт, брызгал слюной, походя ругая неудачную вставную челюсть… совершенно напрасно волновался, ибо наш старик и не думал ему возражать.
— Развалили страну. А ведь была державища! СССР! Теперь что? Смех один, а не страна. А кто виноват, Михал Иваныч, кто виноват, я вас спрашиваю?!
— А пес его знает, — устало ответил старик, хотя сам не раз задумывался об этом.
— Ка-ак, вам все равно, и сердце не болит…
— Болит! — оборвал Устинова Михаил Иванович. — Но только что теперь делать?
— Кхе-кхе… тут все ясно, не спорю. Вернее, ничего не ясно. Что делать! Не-ет, прежде чем выяснять, что делать, надо выяснить, кто виноват. Но вы мне человека назовите! Личностей! Тех, которые, понимаете ли, развалили… Кого проклинать?
— Вам обязательно надо кого-то проклинать? — сухо спросил наш старик, воспитанный и десятилетиями воспитывавший на гуманистических литературных принципах.
— Да!!! — брызгал слюной Устинов. — И пускай он горит в аду! Детки, детки, наши детки… В какой стране им жить? — он говорил о детках с мукой и отчаянием, хотя дети его давно выросли. Наверное, он имел в виду внучек — одна уже разведена, другая — студенточка-первокурсница, поступила недавно в медицинский — та самая, к чьему рождению был куплен серый плащ.
Михаил Иванович вдруг некстати вспомнил, что во время войны у молодого туберкулезника Устинова, оставшегося в тылу, была невеста. Невеста же отправилась на войну санитаркой, где была ранена тяжело и лишилась возможности иметь детей. И предусмотрительный Устинов отказался от нее, женился на другой, которой потом тоже изменил и плащ серый купил — «седина в бороду, а бес в ребро». Может быть, Устинов имел в виду тех деток, которым война не дала родиться у них с первой невестой?
— СНГ. СНГ! — неистовствовал Устинов. — Ну разве приличная страна может называться СНГ?
— Ну, полно, — попытался его успокоить Михаил Иванович, — разве можно так волноваться? Не мальчик уже вы…
Мимо в обратном направлении просеменила дворничиха. Пришла с парада. На Устинова она даже не взглянула, такой уж был у нее характер — мизантропический. Впрочем — в который раз заметил наш старик-гуманист — Устинова она как-то особенно не любила и отворачивалась от него слишком старательно.
— Сдает наша Гуля, — сказал Михаил Иванович, чтобы как-то отвлечь собеседника от его неистовств, — на прошлой неделе «Скорую» ей вызывали. Кончается наше время…
Устинов опять как-то вызывающе закашлялся. Снова заговорил о политике, а потом вдруг сбился:
— А что с ней было?
— С кем?
— Ну, с Гулей — вы говорили…
— Сердце.
— Да-да, у нее сердце, у меня сердце, у всех сердце. Оно у всех болит.
Неожиданно Устинову стал неинтересен Михаил Иванович и этот разговор. И он, даже забыв распрощаться, побрел к своему подъезду, робко стуча своей палочкой. Дело было в том, что Гуля считала Устинова трусом и ей было абсолютно все равно — каверны в легких или что другое. По мнению Гули, Устинов своего долга не выполнил. Да и слух о той брошенной санитарке, первой невесте… Словом, понятно, почему Гуля решительно не замечала Устинова.
…Михаил Иванович остался у своего окна в одиночестве. Через некоторое время воздух стал лиловеть, наливаться тяжестью — это сумерки спускались на город. Оранжевые зайцы еще поозорничали немного, а потом вдруг разом исчезли. Солнце село.
Старик у окна глубоко вздохнул.
В это время в легком светло-сиреневом платьице — в тон сумеркам, со светлыми кудрями над светлым лбом вышла во двор внучка Устинова. Она любила гулять по вечерам, в спокойном безлюдье.
Было ей от роду семнадцать лет, но выглядела она много моложе — худенькая, невысокая, с кудряшками этими детскими светло-пепельного оттенка… Робка и застенчива до удивления — старик никогда не замечал, чтобы она играла с кем-то в детстве, а повзрослев — входила в компании эти молодежные — с гитарами, с поцелуями, с громким хохотом и пивными бутылками. Да не то что с компанией — с девчонкой-подружкой ее не видел никто. Такая вот не от мира сего, смутная тревога своих родичей, включая, разумеется, и чадолюбивого дедушку Устинова.
Старик Рубцов, в бытность свою учителем, успел наглядеться на взрослеющих девиц — одна, например, вчера еще была ребенком, а сегодня уже — с вполне развитыми формами, искусственными кудрями, не девушка даже, а дама. Другая старшеклассница порхает мотыльком, словно нет для нее закона земного притяжения, и — по глазам видно — еще детские сны снятся. Так вот, внучка Устинова, как там ее — Вика? — побила все рекорды позднего созревания. Но тем и мила была, да, тем и мила. Дитя. Ее хотелось наставить и защитить. Кудри эти легкие и светлые над светлым, гладким лбом. Но в глазах — задор уже появился.
Увидев ее сегодня, на исходе майского вечера, старик вдруг заметил в Вике легкую перемену. Он воспринимал все сегодня слишком остро, и, глядя на милого, давно знакомого ребенка, он в первый раз понял, что уже расходятся слегка края бутона — в нескладном подростке стала заметна юная женщина. Да, именно он, старик, первым это заметил и обрадовался. Во взгляде, в движениях Вики угадывалось нежное, отчаянное, безрассудное желание — любить.
Какое-то время он любовался ею — очень чисто и целомудренно любовался — так на женщин не смотрят, не видя ни лица, ни тела, так смотрят на иконы, замечая лишь одно сияние, свет вокруг чела, и потом смутился страшно, точно подглядел что-то недозволенное.
А она ходила по двору, качалась на детских качелях, ладонями касалась деревьев, их коричневой морщинистой коры касалась розовыми ладошками своими. И не догадывалась ни о чем, и не замечала ничего, даже собственного сияния пока не замечала. (Если б можно было стать деревом!)
Старик так разволновался, что заставил себя отойти от окна. Постоял возле стола, покрутил ручку приемника. Приемник побулькал немного и стал выдавать последние новости.
Как странно — он, Михаил Рубцов, совершенно никакого отношения не имеет к этим новостям, и он никогда больше ничего в этом мире не изменит. Раньше — мог, да, тяжелыми сапогами ходил по Европе, давил нечисть всякую, а теперь — все. Он старик. Он даже не имеет права глядеть на девушку за окном. Его время кончилось.
