Елена Гонцова - Ниточка судьбы
— Через две недели ты должен быть в Вене. Извините, Венера. Я боюсь, как бы ты до этого времени не сломал себе шею, например, ногу или руку. Этот шалопай, Венера, этот гениальный шалопай совершенно не знает себе цену. Он занимается черт знает чем. Вас сейчас терроризирует. Вчера — меня, он хочет моей смерти, злодей. О вас я вообще молчу. Да, молчу, молчу… Смотри, Рудольф, я никогда этого не делал, но нажалуюсь вашему отцу.
— Владимир Павлович, да я из дома уйду.
— Вот! — воскликнул галантный профессор. — И я вынужден буду искать тебя на Пречистенке, в сумеречных хоромах вашего дядюшки. Нет, голубчик, вы свой гений от меня никуда не спрячете. Хоть бы вы, Венера, извините, фу ты, Вера, помогли мне хоть что-то объяснить этому свинтусу.
Даутов довольно улыбался. Вера засмеялась, картина выглядела забавной, если бы не дистанция, которая решительно отделяла Третьякова и Веру. Это было как раз понятно, — ведущий профессор, правда когда-то с подмоченной репутацией, о чем в консерватории старательно умалчивалось.
Однако подобная дистанция существовала между ним и Соболевой. Третьяков точно был представителем другого клана, рода и вида. Как если бы непримиримая вражда вспыхнула между их предками и была записана в особенные военные святцы на веки вечные.
С Верой Третьяков порой мило кокетничал, одновременно вглядываясь в нее исподтишка, так смотрит гадалка, желая побольше вытянуть денег у клиента, так же смотрит учитель на стремительно развивающегося ученика, неважно — чужого или своего.
«Вы, Владимир Павлович, напоминаете мне человека, который непременно обязан вскочить в последний вагон уходящего поезда. Почему-то обязан, и все. И чего тебе только не хватает?»
Этот обрывок разговора Вера запомнила навсегда. Был шумный банкет в честь приезда из Берлина знаменитого русского дирижера, старинного товарища Третьякова, удачливого и удивительно остроумного человека. Он насмешливо мешал в разговоре с Третьяковым эти «вы» и «ты», постоянно подливал ему коньяк, одновременно успевая одарить мгновенным и точным вниманием массу окружающего их народа.
Для Третьякова, видного деятеля культуры и знаменитого педагога, этот дирижер, всемирный баловень и остроумец был настоящим мучителем, очень удачливым и оттого люто ненавидимым соперником. По крайней мере, Вера отметила это в свое время как аксиому.
Ей даже пришло в голову, что Третьяков непременно в ближайший год предпримет какую-нибудь акцию, чтобы «немного взлететь». И благодарила судьбу, что никак с этим опасным человеком не связана. Связан с ним был Даутов, его любимый ученик. Но при характере Рудика и при родственной с этим строптивым нравом одаренности, Третьяков был в общем безопасен. Так казалось тогда. Меньше чем год назад.
— Как же и чем я могу помочь? — доброжелательно спросила Вера.
— О, вы многое можете! Смею вас заверить, что вы можете все! Совершенно все! Что касается этого гениального оболтуса.
— Я вовсе так не думаю, — ответила Вера, чувствуя, что ее куда-то затягивают, и даже не собственно Третьяков, не Рудик, но нечто большее и малообъяснимое. Ведь она только что думала о себе как о зарвавшейся провинциальной барышне. И Третьякову откуда-то было известно об этом. Вера немного перепугалась. И прежде всего, она испугалась себя.
— Я считаю, что все как раз наоборот. Ваш любимый ученик странным образом давит на меня…
— Да что вы говорите, Венера, простите, Вера… Вы так красивы. Этот рыцарь музыки не может ни на кого давить. Да он мухи не обидит. А вот его пытаются обидеть на каждом шагу. Из зависти к громадному… не бойтесь, это его не испортит… к огромному стихийному таланту, немного не обработанному.
Разговор все больше не нравился Стрешневой. Странная хамоватость Третьякова, упорно называвшего ее Венерой, была самой безобидной стороной разговора.
— Талант вывезет, — равнодушно ответила она.
— Вне всякого сомнения, — в тон ей, резко и холодно согласился Третьяков. — А потому я, Вен…, простите, Верочка, забираю его у вас. Мужские, знаете ли, дела.
Рудольф развел руками: ничего, мол, поделать нельзя. Мафия приказывает. С ней не поспоришь.
Вера отправилась в класс. Она стосковалась по инструменту и с радостью вернулась к своим привычным занятиям. К любимой музыке. Не ее дело размышлять о проблемах профессора Владимира Третьякова и его ученика Рудольфа Даутова. «Это ведь будет тот же Рудольф Нуреев, только в музыке».
Эта третьяковская фраза недаром вспомнилась Вере именно сейчас и тут же слилась с архитектурным обликом консерватории. Другие сравнения здесь были неуместны. Речь могла идти только о мировой славе.
Ведь мир как раз располагался в этих классах, по духу идентичных таким же помещениям Парижа, Лондона, Мадрида.
Вера действительно первым делом сыграла «Жатву» Петра Чайковского, стремительно перепрыгнув в область «Камелька». Наверное, она стосковалась по зиме. Хотелось куда-нибудь уехать именно зимой, в Ростов Великий, в Кострому, наконец, но только без «другого Нуреева». Теперь во всех забавах Веры и Рудика незримо будет присутствовать этот божественный Владимир Павлович. Чтоб у него уши отсохли, у пня старого!
Стрешнева осталась довольна собой. И прежде всего потому, что музыкальная память легко справлялась со всей прочей. Вместо смердящего запаха так называемой злобы дня властно приходили ниоткуда иные запахи, иной цвет, иные желания…
Вскоре девушка закрыла инструмент и задумалась. Музыка звучала в ней самостоятельно. Клавиши изысканно и трепетно проваливались в свои гнезда и вновь поднимались. И ничего не нужно было делать. Никаких физических усилий.
Вера подняла перед собой ладони и тихо засмеялась. У нее есть то, что никто и никогда не сможет отнять. Похоже, эта сила была потусторонней. Рядом постоянно располагался источник звуков, который девушка представляла не иначе как лесным ключом из последнего рассказа «Записок охотника» или точно таким же ключом в окрестностях Красного Села — возвращающий зрение.
А когда она начинает играть, кольцо на ее пальце загорается тайным, одной ей видимым пламенем, и тогда происходит необъяснимое — будто сам дух музыки приходит ей на помощь. Только вот последствия этого вмешательства бывают страшны. С особенной силой это проявилось в Норвегии, видимо, она очень захотела быть первой… И об этом никому нельзя рассказывать. Немного печально, что нельзя. Но когда-нибудь и кому-нибудь она все-таки расскажет. Но только не для того, чтобы навредить себе.
Вера с грустью подумала, что воздух за окном стал синим. Начинался вечер. Не зимний. К необъяснимому сожалению.
![Вера Чиркова - Найти себя [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
