Джоди Линн Пиколт - Уроки милосердия
— Вы кто?
— Кларк.
— Что вы здесь делаете?
Он смотрит на стол, стены — куда угодно, только не на меня.
— Булочки к ужину.
— Мне так не кажется, — отвечаю я. — Работаю здесь я одна.
Кларк не успевает ответить, как в кухне появляется Мэри. Рокко явно предупредил ее о моем приходе. Сам он приветствовал меня у входа в булочную загадочным высказыванием: «Странствовать жаждешь? Иль хочешь вязать научиться? Кажется, время настало».
— Вижу, с Кларком ты уже познакомилась. — Она улыбается гиганту, который с молниеносной скоростью формует булочки. Интересно, он рылся в моих проферментах? Разглядывал таблицы? Такое чувство, будто он копался в моем ящике с бельем. — Кларк работал в булочной «Король Артур» в Норвиче, штат Вермонт.
— Вот и чудесно! Пусть туда и возвращается.
— Сейдж, Кларк здесь, чтобы тебе помочь. Освободить от некоторых нагрузок.
Я беру Мэри под руку и разворачиваю так, чтобы Кларк меня не слышал.
— Мэри, — шепчу я, — не хочу я никакой помощи.
— Возможно, — отвечает она. — Но помощь тебе необходима. Пойдем прогуляемся?
Я едва сдерживаю слезы и неудержимое желание закатить истерику — меня одновременно душат и злость, и обида. Да, я взяла выходной, не предупредив начальницу, но я сама нашла себе замену. И даже если я поменяла меню, тоже предварительно с ней не посоветовавшись, хала, которую я испекла, была пропитанной, вкусной, словом, идеальной. Но больше всего я расстроилась из-за того, что считала Мэри своей подругой, а не просто начальницей, отчего ее политика нетерпимости еще более потрясает.
Она ведет меня мимо малочисленных посетителей булочной, которых выпроваживает Рокко. Проходя мимо кассы, я отворачиваюсь от него. Мэри сообщила Рокко, что собирается от меня избавиться? Неужели теперь он стал ее доверенным лицом, каким раньше была я?
Я следую за ней через стоянку, выхожу в ворота храма, поднимаюсь по ступеням для покаянных молитв, и мы оказываемся у пещеры, где Джозеф признался мне, что он нацист.
— Ты меня увольняешь? — не выдерживаю я.
— С чего тебе такое пришло в голову?
— Не знаю. Возможно, потому, что мистер Чистюля в моей кухне печет мои булочки к ужину. Поверить не могу, что ты вместо меня наняла какого-то бездельника с хлебозавода…
— Булочную «Король Артур» едва ли можно назвать хлебозаводом, а Кларк не претендует на твое место. Он здесь только для того, чтобы тебе стало немного легче. — Мэри присаживается на гранитную скамью. У нее пронзительные голубые глаза, особенно на фоне сиренево-голубого аконита. — Сейдж, я просто пытаюсь тебе помочь. Не знаю, то ли это усталость, то ли чувство вины, то ли что-то еще, но в последнее время ты сама не своя. Ты стала какой-то рассеянной.
— Но я все равно выполняю свою работу. Выполняла, — возражаю я.
— Вчера ты напекла двести двадцать плетенок.
— А ты их пробовала? Поверь мне, покупатели нигде не попробуют такой халы.
— Но им пришлось бы идти в другую булочную, если бы они захотели ржаного хлеба. Или хлеба на закваске. Или обычного пшеничного. Или любого другого хлеба, который ты решила не печь. — Голос ее становится невероятно мягким. — Я знаю, что это ты уничтожила хлеб с Иисусом, Сейдж.
— Господи!
— Я молилась об этом. Этот хлеб был ниспослан для того, чтобы кого-то спасти. И теперь я вижу, что этот человек — ты.
— Потому что я прогуляла работу? — спрашиваю я. — Мне нужно было навестить бабушку. Она неважно себя чувствовала.
Я изумляюсь, как быстро научилась лгать. Одна ложь накладывается на другую, как слои краски, и ты уже не можешь вспомнить, каким цвет был изначально.
Может быть, Джозеф и сам начал верить, что он именно тот человек, которым его считают окружающие. И возможно, именно это и заставило его сказать правду.
— Сейдж, посмотри на себя, ты витаешь где-то в облаках! Ты вообще меня слушаешь? Выглядишь ты ужасно. Волосы похожи на воронье гнездо, и сегодня ты, наверное, вообще не умывалась, а под глазами такие черные круги, будто у тебя проблемы с почками. Ты сгораешь, как свеча, с обоих концов: по ночам работаешь здесь, а днем совершаешь прелюбодеяние с тем проститутом. — Мэри хмурится. — Как правильно назвать мужчину-проститутку?
— Долбанутый, — подсказываю я. — Послушай, я знаю, что у нас по поводу Адама разные взгляды, но ты же не взбеленилась, когда Рокко спросил, каким удобрением лучше подкармливать кусты конопли…
— Если бы он пришел обкуренным на работу, я бы взбеленилась, — настаивает на своем Мэри. — Можешь не верить, но я не считаю тебя распущенной из-за того, что ты спишь с Адамом. Если честно, мне кажется, что в глубине души это так же гнетет тебя, как волнует меня. И возможно, именно потому ты так увлеклась личной жизнью, что это мешает твоей работе.
Я смеюсь. Да, мои мысли заняты мужчиной. Только так уж получилось, что ему больше девяноста лет.
Неожиданно в голове рождается мысль, хрупкая, как бьющаяся о стекло бабочка: «А что, если все ей рассказать?» А что, если поделиться этим грузом, признанием Джозефа, с кем-то еще?
— Возможно, я действительно немного расстроена. Но Адам тут ни при чем. Дело в Джозефе Вебере. — Я смотрю ей прямо в глаза. — Я кое-что о нем узнала. Нечто ужасное. Мэри, он нацист!
— Джозеф Вебер? Тот самый Джозеф Вебер? Тот, который оставляет двадцать пять процентов чаевых и всегда делится половинкой своей булочки с собакой? Тот самый Джозеф Вебер, которому в прошлом году Торговая палата присвоила звание «Добрый самаритянин»? — Мэри качает головой. — Вот об этом-то я тебе, Сейдж, и толкую. Ты перетрудилась. У тебя в голове все перепуталось. Джозеф Вебер — милый старик, которого я знаю уже лет десять. Если он нацист, милая, то я Леди Гага.
— Но, Мэри…
— Ты кому-нибудь еще об этом говорила?
Я тут же думаю о Лео Штейне.
— Нет, — лгу я.
— Вот и хорошо, потому что, по-моему, это не повод для сплетен.
У меня такое чувство, будто весь мир смотрит через не ту линзу телескопа, и я единственная, кто способен видеть все четко.
— Я не обвиняю Джозефа, — в отчаянии продолжаю я, — он сам мне признался.
Мэри поджимает губы.
— Пару лет назад ученым удалось перевести какой-то древний текст, который, как они предполагали, был Евангелием от Иуды. Они утверждали, что информация, изложенная с точки зрения Иуды, перевернула бы весь христианский мир с ног на голову. Иуда уже не предстает в роли самого подлого в мире предателя, а преподносится единственным доверенным лицом Христа, которое исполнило его волю: Иисус знал, что умрет, и выбрал Иуду, чтобы довериться ему.
