Анна Берсенева - Рената Флори
– Но почему же ты ни разу мне об этом не сказал?
Рената сжала руку Винсента крепко, почти сердито. Но, правда, тут же ее отпустила и даже свою руку отдернула. Невозможно было сердиться, глядя в его белое лицо, в глаза, обведенные черно-синими кругами.
Он сразу же взял ее за руку снова и улыбнулся виноватой улыбкой.
– Я не хотел тебя тревожить. И это было совсем не нужно. Ты все равно не могла бы мне помочь, а только побеспокоилась. Мне надо просто сделать операцию для сердца, и она не очень сложная. Это шунтирование, его делают уже много-много лет всем людям.
– Но ты же не сделал!
– Я собирался. И я уже делал – не шунтирование, но одну очень похожую процедуру для сосудов сердца. Значит, у меня есть опыт.
– Очень тебе помог твой опыт, – расстроенно и сердито проговорила Рената.
– Но, конечно, помог! – Он успокаивал ее изо всех сил. Даже пот снова выступил у него на лбу. Рената быстро вытерла ему лоб полотенцем. – Я знал, что успею поставить спектакль до того времени, когда надо будет ложиться в больницу.
– И ничего ты, выходит, не знал!
– Почему ты так думаешь? Я сейчас немного поздоровею, выйду отсюда, поставлю спектакль, а потом поеду в Голландию и буду оперировать сердце.
– Отсюда ты выйдешь только для того, чтобы улететь в Амстердам, – отчеканила Рената. – И отправишься из больницы не в театр, а прямым сообщением в аэропорт. Даже домой не заедешь. Я лично за этим прослежу. Сразу же, как только врачи тебе разрешат, – уточнила она.
– Я буду здоров очень скоро. Врачи уже разрешили мне вставать и даже ходить.
Он смотрел на Ренату и уговаривал ее как ребенок, но руку ее при этом держал в своей совсем иначе – очень по-мужски. И никто, и никогда так не держал ее руку…
– Скоро, скоро будешь здоров. – Она не выдержала его взгляда и улыбнулась. – Скоро в парке с тобой будем гулять.
– Ты говоришь как врач с больным.
Винсент тоже улыбнулся.
– Нет. Я говорю как… – Тут Рената смутилась. Она не могла вслух произнести что-нибудь вроде «как любящая женщина с любимым мужчиной»; подобные слова резали ей ухо. Она торопливо проговорила: – В общем, я очень этого жду. – И добавила: – Только ты все равно напрасно не сказал мне, что у тебя больное сердце.
– Просто я сам про это не думал. Ведь такое сердце у меня было всегда, и я привык.
– А что тебе снилось в ту ночь? – вдруг спросила Рената.
Мысль про тот сон накануне приступа, о котором он не захотел ей рассказывать, не давала ей покоя все время, что он был в больнице. Правда, спросив об этом, она подумала, что Винсент, может быть, не поймет, какую ночь она имеет в виду.
Но он понял это сразу. Как всегда сразу понимал то, о чем она едва успевала подумать.
– Это не было что-то определенное, – сказал он. – Не гроб или черная кошка. Но это был страх. Просто чувство страха, очень сильное. Такое чувство страха, которое связано со смертью. Конечно, такой сон я увидел только потому, что в сердце уже были плохие процессы. И конечно, я не захотел тебе его рассказать, чтобы ты беспокоилась. Теперь мне стало лучше, и такие сны я больше не вижу.
– А какие сны ты теперь видишь? – спросила Рената.
Ей хотелось отвлечь Винсента от мрачных мыслей. Правда, глядя в его глаза, трудно было представить, что хоть какие-нибудь его мысли могут быть мрачными. Вот когда глаза у него были закрыты, когда голова его лежала у нее на коленях тяжело и безжизненно, тогда всю ее, от кончиков пальцев до самого сердца, охватывал ужас. А теперь она была спокойна и почти весела.
Теперь она была счастлива.
– Теперь очень разные, – ответил Винсент. – Но всегда в моем сне бываешь ты. Или твое лицо, или просто чувство, что это ты. – И, улыбнувшись, добавил: – Очень жалко, что тебе все-таки не разрешают оставаться у меня ночью.
Винсет лежал в отдельной палате, в специальном корпусе Боткинской больницы. Когда в то жуткое утро врачи «Скорой» попросили Ренату найти у него в кармане паспорт, за обложкой этого паспорта она нашла и страховую карточку. Страховка оказалась какая-то очень дорогая, поэтому Винсента и отвезли сюда. Но оставаться с ним на ночь ей в самом деле не разрешали – говорили, что это только повредит, потому что ему нужен полный покой.
Улыбка еще освещала его лицо, а глаза уже стали задумчивые.
– Ты думаешь о спектакле? – догадалась Рената.
– Да. Это очень жалко, что так получилось именно в тот момент, когда я нашел правильное решение. Я очень хотел, чтобы актеры меня поняли, и вдруг… Это очень жалко!
– Ничего. – Рената погладила его по щеке, коснулась пальцем краешка губ. – Ты в следующий раз все им объяснишь. Это ведь никогда не поздно.
Он не ответил. Улыбка сошла с его лица. Ренате стало не по себе. Но она сразу же постаралась выгнать из себя эту неловкость, это подобие смятенья.
Скоро должен был явиться с вечерним обходом врач, а ей пора было уходить.
– Я пойду, Винсент, – сказала Рената, вставая.
– Я тебя провожу.
Он тоже сел на кровати, опустил ноги на пол. Рената купила ему пижаму, но ошиблась с размером – штаны едва доставали ему до колен. Он ведь был очень высокий.
– Не надо провожать, – возразила было она.
Но Винсент уже надевал халат.
Оказалось, что он решил проводить ее не до двери, ведущей в вестибюль к лифтам, а до больничного парка. И опять Рената не успела ему возразить.
Правда, ей и возражать не хотелось: вечер был так хорош, в воздухе был так явственно разлит летний покой, что, может, и лучше было Винсенту немного пройтись перед сном, чем лежать в палате. Тем более что и шел он уже почти обычной своей походкой, легкой и твердой.
– Я на денек в Петербург съезжу, – сказала Рената.
– Зачем?
Винсент посмотрел на нее пристально и, ей показалось, расстроенно. Видно было, что он не хочет, чтобы она уезжала. Впрочем, он тут же сказал:
– Извини, я не должен про такое спрашивать.
– Ничего такого в этом нет, – улыбнулась Рената. – Просто паспорт мой заграничный уже готов, наверное. Я его заберу и вернусь. Я хочу тебя сама в Амстердам отвезти, – объяснила она. – Все-таки перелет. Я буду волноваться, если ты один полетишь.
– Волноваться не нужно, – покачал головой Винсент. – Но я буду рад, если ты полетишь со мной. Я обязательно хотел, чтобы это было – чтобы мы полетели с тобой вместе. Но, правда, я хотел, чтобы мы полетели уже после премьеры. И я все-таки думаю, так и будет.
На траве под старым кленом еще лежали прошлогодние сухие «самолетики», хотя и трава, и листья уже были густо-зеленые, усталые и пыльные.
«Как все странно смешивается, но ничто ничему не мешает», – мельком подумала Рената.
Даже удивительно, что она стала замечать такие вещи. А может, ничего удивительного в этом не было. Ведь и в ее жизни соединились, смешались несоединимые явления и события, и это смешенье казалось ей теперь таким же естественным, как сочетание сухих кленовых «самолетиков» с густой новой листвою.
