Ненавижу тебя, сосед (СИ) - Манило Лина

Мой милый кудрявый мальчик превратился в чудовище.

Только в моей тупой голове за все эти годы ни разу не промелькнула мысль о дневнике. Дневнике, который вела регулярно. О бумаге, которой доверилась. Да, чёрт его дери, я в тот вечер всё записала. Вылила корявым почерком все детские эмоции, которые родились во мне после рассказа Демида. Не смогла держать всё в себе. Не получилось! А после…

Меня отправили к бабушке в другой город, я была там месяц, наверное — не помню уже. Помню только как дико скучала по Демиду, как звонила ему каждый день, а в ответ тишина.

А когда вернулась, отдохнувшая и счастливая, загорелая и румяная, узнала, что у меня больше нет друга.

Теперь у меня есть враг.

Господи! Как я не догадалась. Мама! Мама нашла мой дневник, она прочитала всё! Ой…

Рука сама тянется за телефоном. Я набираю номер мамы, я жду, когда она соизволит ответить, но по давней традиции она не берёт трубку сразу — маринует непутёвую дочь, давит психологически. Но сейчас мне нечего бояться и нечего терять

Сейчас я хочу знать правду. Только готова ли мама к этому разговору?

Её лицо появляется на экране, а на щеке мучная пыль.

— А я тут любимый папин пирог решила испечь, — делится, минуя приветствия. — Что такое? Дочь, ты плакала? Простыла? Что с тобой? У тебя нос красный и глаза опухли! Тебя обидели? — и куда-то в сторону: — Игорь! С дочерью беда! Быстро машину прогревай!

Я закрываю глаза, а пульсация в висках становится невыносимой.

— Мама, со мной всё хорошо, — слишком громко, но маму это отрезвляет.

Она щурится и обиженно поджимает губы, как делает всякий раз, когда я позволяю себе вольности.

— Знаешь, Ярослава, я долго терпела твои фокусы. Но орать на себя не позволю. Ты можешь кому угодно свою взросл…

— Мама, постой! Я спросить хотела!

Мама смахивает мучной след со лба, отвлекается, чтобы проверить лежащий в печке пирог, но я знаю, что просто тянет время. Она не любит, когда её прижимают к стенке и всячески этого избегает.

— Мама, скажи мне, просто ответь: ты когда-нибудь читала мой дневник?

Если бы я знала её чуточку хуже, я бы ничего не заметила.

Но это моя мать — женщина, которая меня родила, вырастила и, наверное, любила.

Женщина, выпившая кровь у половины нашего города.

Я знаю её слишком хорошо. И по едва заметной тени на её лице, которую никто бы другой, кроме меня, не заметил, я поняла.

Она читала мой дневник.

Всё. Финиш. Приехали.

«Ты ничего не понимаешь», — последнее, что я слышу от мамы прежде, чем бросить трубку.

Соблазн добавить её номер в чёрный список велик, но вместо этого я выключаю телефон, для надёжности запихиваю его под подушку, будто бы мама сможет выпрыгнуть из экрана и наброситься на меня с объяснениями.

Слёзы больше не текут из глаз. Вместо рыданий пришла злость, и я не знаю, куда её деть, как справиться. Её масштаб меня пугает. Спрыгиваю с кровати, меряю шагами комнату, натыкаясь на углы, — в нашей крошечной комнате их слишком много.

Надо подумать обо всём, но хаотичные мысли не желают слушаться. Кто-то дёргает с той стороны ручку, пытается войти, но я заперлась, и неизвестный начинает тарабанить со всей дури.

Наверное, Дашка вернулась. Я не хочу никого видеть, но и не пускать соседку в комнату — глупости. Она уж точно этого не заслужила и ни в чём не виновата.

— Сейчас открою! — подбегаю к зеркалу, рассматриваю красное опухшее от слёз лицо, приглаживаю волосы.

Но за дверью не Даша. Там Демид.

Мне больно на него смотреть, я не знаю, что говорить. Прогнать бы, захлопнуть перед носом дверь, чтобы выиграть время и успеть всё разложить по полочкам, но вместо этого отступаю назад. Завожу за спину руки, смыкаю пальцы в болезненный замок, вся съёживаюсь под его мрачным взглядом.

— Ты же уходить собирался, — лепечу, а Демид входит в комнату и тоже запирает дверь.

— Что это было?

— Где?

— Внизу, — дёргает головой в сторону, словно я могла забыть, где это «внизу» находится. — Ярослава, что происходит?

— Ни… ничего, — заикаюсь, вмиг пересохшие губы облизываю.

Демид складывает руки на груди, осматривает комнату.

— Синеглазка, я похож на идиота? — он наступает, пока я не упираюсь ягодицами в угол стола. От резкого толчка на пол падают тетради, и я дёргаюсь в сторону, чтобы поднять их, но Демид упирается руками под обе стороны от моих бёдер, нависает сверху.

У меня нет путей отступления — приходится задрать голову и смотреть прямо в тёмные мятежные глаза.

— Стоять, — голос тихий, а для меня как крик звучит.

— Не приказывай мне, — ёрзаю, изо всех сил вдавливаюсь в столешницу, но всё равно Демид слишком близко.

— Не буду, если перестанешь дёргаться и объяснишь всё.

— Ты мне не поверишь.

Я знаю это точно. Слишком привык винить меня, так просто это не исправишь. Нельзя одним разговором перечеркнуть всё, что испорчено и сломано.

— Но ты оказался прав, — выдавливаю из себя, набравшись смелости. — Я действительно во всём виновата.

Глотаю жалобный всхлип, давлюсь им и кашляю. Если бы я не написала всё в дневнике, если бы не была мелкой идиоткой и хотя бы не называла имён, может быть, всё обошлось бы.

— Ты наконец вспомнила, кому растрепала? — кривая усмешка делает его лицо хищным. — Долго же ты думала.

— Вспомнила, — киваю, потому что нет смысла что-то скрывать. Пусть Демид мне не верит, пусть злится и снова портит мою жизнь, но я не буду ничего скрывать.

— И кому же? — левая бровь ползёт вверх, на виске выступает синяя жилка, она пульсирует, живая.

— Дневнику.

Врут те, кто говорят, что говорить правду — легко. Страшно! А ещё стыдно.

— Это кличка такая? Что за бред? — удивляется, словно ни разу не слышал, чтобы люди вели дневник.

— Не бред! — разозлившись, толкаю Демида в грудь, но проще гору сдвинуть, чем Демида, который зачем-то явился, когда наверняка у него куча дел. — Я веду его всю жизнь. Это… мой секрет.

Краснею, щёки горят, пульсируют. Такое же ощущение у меня всякий раз после маминых пощёчин, которыми она щедро каждый раз затыкает мне рот.

— Вернее, думала, что секрет, но… Мама его прочла… Демид, она прочла, понимаешь?

— Ты снова врёшь? — Демид выглядит усталым и растерянным. — Яся, зачем?

— Я не вру! — выкрикиваю, но сил не хватает, чтобы дальше говорить. Я тоже очень устала от его недоверия, обвинений и нежелания меня слышать. — Пошёл ты, Лавров. Надоело. Думай, что хочешь. Делай, что нравится. Я не могу больше, мне плохо от всего этого.

В его глазах что-то мелькает, и я не могу найти этому названия. Хочется свернуться наконец калачиком, накрыться с головой одеялом и спать несколько суток подряд, пока болезненные мысли не улягутся, и я смогу смириться с новой реальностью, где моя властная мать разрушила то, что мне дорого и бровью не повела.

— Уходи, Лавр. Пожалуйста…

— Пойду, обязательно пойду. У меня ведь тренировка, меня тренер грохнет, если вовремя не явлюсь, — Демид отталкивается от стола, но уходить и правда не торопится. Вместо того, чтобы дать мне свободу, он зарывается пятернёй в волосы на моём затылке, упирается лбом в мой.

Забываю, как это — качать лёгкими кислород, а Лавров напротив, дышит так, словно через пять минут его поведут на расстрел.

— Иди на тренировку.

— Сейчас.

Его губы оказываются рядом с моим виском. Дыхание щекочет, понимает короткие вопроски на шее. Цепенею от ощущений, которые будит во мне Демид, вторгаясь в личное пространство.

Так много всего: обида, злость, разочарование, боль, растерянность и иррациональное желание что-то ему доказать, исправить хоть что-то.

Между нами почти нет расстояния. Демид с нажимом проводит ладонями по моим бокам, останавливается на талии, ещё чуть ниже, но в последний момент отстраняется.

Отступив на шаг, запускает руку в волосы на затылке, ерошит, глядя на меня. Мне вдруг холодно становится, а лицо пылает ещё сильнее. Обнимаю себя, растираю предплечья. И отвернуться не получается, и на Демида смотреть больно.