Доротея Уэбстер - Пейзаж с бурей и двумя влюбленными
— Бедняга Лоуренс! — внезапно заговорила Шарлотта, не переставая ходить. — Не успел он уехать, как его возлюбленная перебежала к другому. Несчастный Брэндшоу! Мало того, что он сидел всю ночь, делая расчеты, которые должна была сделать Жоржетта, так она его даже не проводила! Разве не смешно?
— По-моему, совсем не смешно, — заметила Женевьева. — Я видела мистера Брэндшоу утром, когда он уезжал. Ты знаешь, мне стало его жалко.
— Жалко? — с живостью переспросила Шарлотта. Слова Женевьевы, как видно, поразили ее, потому что она прекратила свое кружение по комнате и остановилась. — Тебе стало жалко Лоуренса? Не правда ли, это удивительно, что такой человек — герой, супермен — может внушать жалость?
— Жалость может внушать любой человек, — пожала плечами Женевьева. — Каждый может заболеть, с ним может случиться несчастье...
— Ты знаешь — мне тоже стало его жалко, — призналась Шарлотта. Видно было, что она не слушает Женевьеву. — Он вдруг показался мне беспомощным и, как ни странно, плохо приспособленным к жизни. Мне кажется, он боится людей, не понимает их — и уходит от них в океан, пытается защититься найденным там богатством, каратэ, невозмутимостью. Он чем-то похож на ребенка, на большого ребенка. Он из тех людей, которые хорошо знают, что надо делать в чрезвычайной ситуации, и теряются в обыденной жизни. И еще — он в душе поэт, но стыдится этого и скрывает ото всех, даже от себя.
“Но от тебя он не смог этого скрыть”, — подумала Женевьева, поражаясь проницательности подруги. Кажется, она уже знала причину этой проницательности, этой чуткости к чужой душе. Если так — она готова была позавидовать Шарлотте.
Они еще поговорили о Лоуренсе, о других обитателях замка. Женевьева рассказала о своей сегодняшней встрече с Камиллой, о посещении мастерской Вернона — хотя умолчала о пейзаже с бурей.
— Я давно не была у Филиппа, — заметила Шарлотта. — Да и своя работа что-то не идет уже несколько дней. Не знаю, в чем дело. Все валится из рук. Ты знаешь, я с нетерпением жду этого похода в горы. Наверное, я слишком много работала в последнее время, и мне надо сменить обстановку. Вот вернется Лоуренс, и пойдем. Ему, мне кажется, тоже лучше будет отдохнуть от своей красавицы Жоржетты.
Когда Шарлотта ушла, Женевьева разделась, по-прежнему не зажигая света, и легла. Только тут, в постели, она почувствовала, что у нее болит кисть руки в том месте, где Доменик схватил ее со всей силой. Беседа с Шарлоттой успокоила ее, и она могла уже вспомнить о своем несчастном свидании — без отвращения и гнева на Доменика. Она должна была признать, что сама дала повод для такого его поведения. Не надо было одевать это открытое платье, не надо было терять голову. Могла ли она пойти до конца? Могла, и это, наверное, было бы приятно. Но потом... Как бы они встречались потом? Ведь она, уже собираясь сегодня на свидание, знала, что не любит его. И она хотела ему об этом сказать — мягко, осторожно, чтобы не обидеть — и предложить дружбу. И вот что получилось... Как теперь чувствует себя Доменик? Наверное, он переживает случившееся еще сильнее, чем она. Ведь у него нет в замке друзей, он почти ни с кем не разговаривает. И потом, он такой гордый, и он так унизил себя, пытаясь унизить ее. Женевьева почувствовала, что в ее душе поднимается волна жалости к Доменику, тревоги за него. Она готова была вскочить и отправиться к нему, чтобы утешить, сказать, что она не держит на него зла. Но как он встретит ее? Не поймет ли ее поступок превратно? Она не знала, что ей делать, и решила, что утром все встанет на свои места и тогда она будет знать, что делать.
На следующее утро за завтраком Доменика не было. Марсель, живший в соседней с ним комнате на втором этаже флигеля, рассказал, что Доменик всю ночь не спал, ходил по комнате и мешал спать ему, Марселю. Когда Женевьева услышала это, ею овладела тревога. Она решила, что после уборки обязательно отыщет Доменика и объяснится с ним.
Убрав комнаты Шарлотты и Вернона, Женевьева заколебалась. Комнату Лоуренса можно было не трогать, оставались Фуллер и Жоржетта, которые покидали свои апартаменты в разное время — Фуллер обычно раньше, студентка позже — и Женевьеве приходилось дважды отрываться от занятий, чтобы заняться уборкой вначале одной, а затем другой комнаты. Сегодня ей хотелось позаниматься подольше, а кроме того, поговорить с Домеником. Что если она тихонько уберет комнату Фуллера в его присутствии? Может быть, он не рассердится?
Решив поступить именно так, Женевьева направилась к комнате, занимаемой писателем. Она постучала, ей никто не ответил. Решив, что американец сегодня пораньше ушел на прогулку — такое случалось, когда ему не работалось — девушка толкнула дверь и вошла.
Ей хватило всего одной секунды, чтобы понять, что делать этого не следовало, и пулей выскочить в коридор. Однако картина, увиденная в комнате, все еще стояла у нее перед глазами. Вся красная от стыда, Женевьева выскочила во двор к машине, сдала белье, а получив новое, зачем-то вновь направилась в замок и даже дошла до лестницы, когда сообразила, что делает что-то не то, и повернула обратно. От всего этого она так растерялась, что едва не забыла поздороваться с графиней, спускавшейся в холл. Лишь мельком она удивилась появлению Элеоноры в столь ранний час — та любила поспать.
Видимо, в то утро ей не суждено было донести это белье до комнаты, потому что во дворе ее окликнули.
— Мадмуазель, — услышала она низкий голос, в котором ощущался легкий акцент, — вы мне не поможете?
Подняв глаза, Женевьева увидела Роберта Хагена, мужа Камиллы, топтавшегося в растерянности посреди двора. Вокруг американца валялись какие-то железки, а за ним, словно змея, волочилась веревка.
— Я решил унести все это за один раз, — объяснил Хаген, когда Женевьева подошла к нему, — и вот что из этого получилось. “Не пытайтесь объезжать двух жеребцов сразу”, как говорят у нас в Кентукки, а я попытался сесть не на двух, а как минимум на трех. Вы не поможете мне донести эту веревку вон до того платана? А за карабинами я потом вернусь.
Свернув белье потуже и засунув его под мышку, Женевьева подобрала распустившийся конец веревки и понесла ее за Хагеном, словно шлейф за невестой. Она заметила, что кроме большого мотка веревки Хаген нес в охапке несколько горных топориков и еще какие-то ленты. Свалив все это добро под платаном, он вместе с Женевьевой вернулся к рассыпавшимся карабинам.
— Может быть, вы слышали, что мы на днях собираемся в горы, — объяснил он по дороге. — Вот я и решил проверить свое снаряжение, а заодно потренироваться и обучить некоторым приемам мадмуазель Жерве — она скоро должна подойти.
