Владимир Короткевич - Чозения
— Северине, мальчик, — сказал вдруг Денисов. — А вы не думаете, что, может, лучше не давать телеграмму? Что, может, это… сломает ей жизнь? Что она… ну, скажем, — на директора было жаль смотреть, — …замужем, или что-то в этом роде?
— И пусть сломает, — сквозь зубы кинул Павлов. — Так и надо, раз могла такое! И что вы мелете?! Что вы мелете в конце концов? Вы что, не видите, что с ним? И хорошо, если сломает! Тогда он, может, подумает-подумает да и простит ей. Правда же?
— Брось ругаться, Василь, — сказал Северин. — И не кричи на него. Она не замужем.
— Видите, святая вера, — вспыхнул «внук рабыни».
— Это не вера. Я — знаю. Но даже если бы не знал — я бы верил. Иначе это была бы чересчур большая подлость — не сказать мне. Все равно случилось бы все, как оно случилось. Но я по крайней мере знал бы, чего ждать. И ждал бы с открытым лицом. Она сказала бы. Она совсем не такая… Даже если бы я не знал.
Дав телеграмму в Хабаровск, они помчались в аэропорт. На вокзал ехать не было смысла, там не записывают фамилий.
В аэропорту они узнали, что пассажирка Арсайло вылетела в пятницу рейсом на Хабаровск.
— В тот же день была там, — хлопнул дверцами такси Павлов. — Суббота — понедельник — воскресенье — вторник… И считаю-то я по-цыгански от волнения.
— Среда, — сказал Будрис. — Прошла почти целая неделя. Ответ — хорошо, если завтра. Значит, шесть дней. Одна неделя на заявление об уходе.
— За две недели. А могут отпустить и раньше.
Они сняли в гостинице номер, соседний с Будрисовым, набрали в «штаб-квартиру» припасов, чтобы и на минуту не покидать ее, и засели там, ожидая звонков и телеграмм.
В тот вечер довольно крепко выпили, и, когда Василь разошелся было ругать ее, Будрис впервые не выдержал:
— Ты это брось. Не смей.
— Да что же это ей в башку дурью тюкнуло! — горячился Павлов. — На тебе, хоть стой, хоть падай. Хоть бы предупредила.
— Мы ничего не знаем, — возразил Северин. — Мы не имеем права осуждать. Ты не знаешь ее, не видел. А я — как себя… И верю как себе… Откуда нам известна ее жизнь? Раз она поступила так — значит было что-то неодолимое, значит не имела права поступить иначе. Понимаешь, лгать она не могла. Может, остаться со мною — это и было бы враньем. И потому я сам не буду и другим не позволю судить эту женщину.
Василь глянул на просветленные глаза приятеля и махнул рукой.
— Что ж ты будешь делать, если она уехала? — осторожно спросил Денисов.
— У нее есть мой адрес. И я не сменю его. Это будет единственная нить. Буду ждать. Если ей будет тяжело — она позвонит, напишет, приедет. Сама.
— А если не дождешься?
— Дождусь. Дождемся вот с Амуром. Она не обманет. Я дождусь, ты забыл, дружище, что я люблю ее. А она меня. В этом я уверен. Никто, даже самый коварный человек, не мог бы так солгать. А я смотрел в ее глаза. Ей сейчас тоже трудно. Потому она и поступила так. Она убегает. Но вечно убегать нельзя. Она придет и всегда найдет у меня свой дом, и теплоту, и даже собаку, и ей хорошо будет, потому что она замерзнет на дальних дорогах. Я дождусь. Мне же никто не нужен, только она.
Василь опрокинул рюмку и вдруг заплакал.
— У, сволочи, у, мучители! Мало им без того горя, они еще других тиранят. Ты не смотри, я не пьяный, мне обидно, — он всхлипывал, как ребенок. И вдруг разъярился: — Ну я уж буду знать, что мне делать, если она из Хабаровска уехала! Если самолетом — ясно, в каком направлении. А если поездом — я телеграммы на поезд ахну. На каждый день его семидневной дороги. Скажем, в Могочу, в Приисковую, в Иркутск, в Новосибирск, Свердловск, Ярославль. И пусть кричат: «Гражданка ЭН, друг при смерти. Возвращайтесь».
— Такие телеграммы без справки не возьмут, — грустно сказал директор.
— Думаешь, меня это остановит? Я пойду к нашему лейб-медику и стану трясти его до тех самых пор, пока из него душа не вылетит через лысину.
— Не горюй, Северин. Мы этому так не дадим кончиться. У меня, брат, прадед…
Трясти лейб-медика не пришлось. На следующее утро Хабаровск ответил, что сотрудница Арсайло Гражина Яновна взяла срочный расчет по семейным обстоятельствам и в понедельник вылетела самолетом на Москву.
Вечером того самого дня шеф ответил, что за трое суток ни из одного московского аэропорта не вылетала женщина по фамилии Арсайло и что он специально еще две недели будет наводить справки во всех аэропортах.
Больше ждать было нечего. Спешить — тоже. Поэтому через два дня Денисов и Василь проводили Северина на поезд. Амур ехал в багажном вагоне. Перед отъездом посидели в том самом морвокзале. Все было переговорено. Каждый знал, что приобрел двух друзей. Верных. Настоящих. На всю жизнь. Тех, кто не забудет, не бросит, не продаст, пусть даже и редко придется встречаться друг с другом.
От этого на душе становилось легче. И можно было уже не с такой болью следить за огнями кораблей, что уходили из Золотого Рога неизвестно куда.
Поезд отправлялся в 0.10. Они посадили Будриса на место, расцеловались. И тут Василь удивил всех. Полез в карман и достал оттуда что-то завернутое в бумагу.
— На. Тебе.
Это был старый кабинетный портрет. Вероятно, любительский. На нем была женщина в черном, с очень знакомым лицом и высокий седой мужчина с молодыми глазами. На мужчине был полковничий мундир.
Северин всмотрелся в лицо мужчины и заметил неуловимое сходство с Василем.
— Они?
— Они, — сказал Василь. — Держи, браток. В знак того, что верность — она была, есть и будет. И что всегда будут люди, способные платить за нее. Ты успокойся. Ничего.
— Но это ведь не копия.
— А ты мне вернешь, — просто сказал Василь. — Пока пусть у тебя будет. А потом — как только найдешь, как только она вернется, — отдашь назад. Это будет скоро. Так вот, в знак этого… И возвращайтесь вместе. К нам с Захаром.
Что-то сжало глотку Будриса:
— Я этого не забуду. Спасибо. Возьму. Вернусь.
Ребята вышли из вагона. Поезд мягко тронулся.
Павлов все быстрее шагал за ним.
— Так держать, бич… Нос выше… Отчизне не нужны слюнявые кашалоты… Передавай привет прогрессивным ученым.
И потом издалека:
— Снимок быстрей возвращай! Снимок!
Мужчина стоял и смотрел на огни города, в котором оставались друзья, в котором он нашел и потерял.
Потом почти все дни он тоже простоял у окна в коридоре. Навещал и кормил Амура. И от бешеной радости пса, от простой его самоотверженной верности легче было переносить дорогу. Рядом была живая душа, свидетель, друг, который помнил избушку, и чашу водопада в лианниках, и горечь того страшного удара на причале. Друг, который предчувствовал, который тянул ее на катер и выл, когда она исчезла из глаз.
