Энцо Бьяджи - Причуды любви
— Вы воспринимаете себя как диву?
— Чушь! Что вообще значит это слово?
— Но говорят, его выдумали именно для вас.
— Говорят.
— Вы были очень богаты, не так ли?
— Да, слава Богу. Я ни о чем не жалею, хотя и совершила немало глупостей. Если б я снова родилась, я делала бы то же самое, но по-другому. С умом. Руки у меня всегда были как решето, все сквозь пальцы утекало. Люди считают, надо копить на старость, а на что мне сейчас деньги? Они в радость, когда ты молод.
— Именно здесь, в «Гранд-отеле», вы нашли свой идеал, верно?
— Да. Герцогиня Дель Драго давала обед на втором этаже… Эрика Дель Драго, такая красавица! А мой муж сидел с ней рядом — это было как un coup de foudre, un coup de tonnerre, гром и молния.
— Должно быть, это всех оглушило?
— Меня уж точно, иначе бы я не вышла замуж.
— Кого еще вы помните из ваших поклонников?
— Да много было красавцев. Вот в Париже я познакомилась с графами и князьями, изгнанными из России. Люблю мужчин благородных кровей, умеют они красиво ухаживать за женщинами, с ними нигде не стыдно показаться, ну и вообще…
А знала я чуть не полсвета… Маркони был удивительный человек. Большой философ, слова не добьешься. Женщины его не понимали, мне кажется, они ждали от него не того, что он мог им дать. Про него болтали, что он распутник. Ничего подобного. Он хотел развестись и жениться на мне. Считал, что мы понимаем друг друга без слов. Помню, мы подолгу гуляли на Вилла Боргезе.
— И что, все время молча?
— Молча. От разговоров устаешь. Люди говорят слишком много.
— Вы были приняты при дворе?
— В Квиринале? Нет. А вот с королем Румынии, Каролем Вторым, познакомилась в Португалии при романтических обстоятельствах. Меня ему представила дона Элиза Петрозо, слыхали о ней? Великолепная музыкантша, подруга нашей королевы Марии Жозе. Ужин она давала в мою честь: Кароль хотел со мной познакомиться. Как только он меня увидел, опустился на колени и говорит: «Мадам, вся Румыния с королем и подданными у ваших ног!»
— Как по-вашему, Грета Гарбо — хорошая актриса?
— Хорошая. Правда, она злоупотребляла мечтательными позами, сентиментальными гримасами, но, возможно, тут вина режиссера. Теперь ведь они, режиссеры, командуют. Найдут, к примеру, смазливую девицу, которая продает шоколадки в баре, и объявляют ее актрисой.
— А что вы скажете о Дузе?
— Она жила в отеле «Эдем», знаете такой? И когда посмотрела «Федору», захотела со мной встретиться. Мой режиссер устроил эту встречу. Увидев меня на пороге, Дузе воскликнула: «Бог мой, да она же совсем девочка!» (Мне было двадцать три года.) Я возьми да и сядь к ней на колени. Она опешила, но потом рассмеялась и говорит: «Вы неподражаемы. Почему бы вам не попробовать себя на сцене? Думаю, у вас бы отлично получилось». А я отвечаю: «Потому, что теперь появилось новое искусство, и мне кажется, у меня тут большие возможности». В двадцать девять лет я перестала сниматься. Совсем. Как отрезала. И, видите, ничего, живу.
— А сегодня вам бы не хотелось вернуться? Скажем, выступить в роли матери.
— Ну уж нет. В этой роли зритель бы меня не принял. А, скажем, героиней скандального процесса — пожалуй. По-моему, если в фильме есть судебный процесс, то это уже половина успеха.
— И вы бы сыграли роль убийцы?
— Само собой, если она главная.
— А фильм, где мужчина сходит с ума из любви к вашей героине, пришелся бы вам по душе?
— Да, но об этом писать не надо.
— В ваши времена что было хорошего в жизни?
— Да все. Никто понятия не имел о том, что творится в мире, поэтому царило полное спокойствие. А сегодня все про всех знают, да вдобавок эти побоища, терроризм. Это же всю жизнь отравляет.
— Сколько у вас было шуб?
— Штук пятнадцать. Горностай, шиншилла — теперь такие не носят. Я же не носила норку — это вульгарно. Иное дело соболь. А сколько драгоценностей у меня было — и не перечесть.
— Что вам посылали поклонники? Стихи, цветы?
— Цветы, море цветов. Мой дом вечно утопал в цветах. Маркони присылал мне гардении — мои любимые цветы. Представляете: каждое утро, много месяцев подряд, — свежие гардении!
— Вы часто бывали на балах?
— Я первая стала танцевать танго.
— Синьора Бертини, вы, наверно, многих мужчин заставляли плакать?
— Не знаю, они же не при мне плакали. Правда, был один барон, Альберто Бланк, так он, когда я проезжала мимо него на автомобиле, всякий раз начинал рыдать. Я ему говорю: «Знаете, барон, прекратите это, не хватало еще, чтобы мой шофер невесть что о нас подумал». Он, этот барон, хотел разойтись с женой и жениться на мне. Все мои поклонники были просто помешаны на браке. Мне уж было под пятьдесят, а они все приставали: «Выходи за меня замуж! Выходи за меня замуж!»
— Вам это надоедало?
— Да нет, почему же, ведь это значит, что они видели во мне не просто развлечение. К тому же они знали, что иначе все равно ничего не добьются.
— Вы женщина чувствительная?
— Чувствительная, но не чувственная.
— А откуда в вас эта таинственность, желание скрыться от посторонних глаз?
— Не люблю, когда суют нос в мою жизнь.
— Вы верующая?
— Да. Я из очень религиозной семьи. Мой дядя был епископом.
— Что бы вы хотели исправить, доведись вам жить заново?
— Да нет, вообще-то, я не хотела бы жить заново. Там, на небесах, гораздо лучше. Там только свет и нет тьмы.
— Что, по-вашему, главное в жизни?
— Материнство. По сравнению с ним все пустяки.
От прошлого у нее сохранилось только семь ящиков с вырезками из газет. Все остальное — виллы, повара, слуги, драгоценности — кануло в Лету. Хотя нет, она до сих пор еще не утратила свой колдовской взгляд и какую-то юную улыбку.
Умерла она 13 октября 1985 года. Ее точный возраст так и не был установлен.
Марчелло Мастроянни — latin lover[11]
Когда у меня появляется женщина, я прячусь от людей…
На Брюссельском кинофестивале его провозгласили «лучшим актером Европы». Три раза он был кандидатом на премию «Оскар». Когда «Оскара» вручали Грегори Пеку, он открыто признался: «Я, конечно, доволен, но Мастроянни талантливей меня».
Серый полдень в Милане; дробный дождь нагоняет тоску. Беседую с Мастроянни в его апартаментах, обставленных безликой, вычурной мебелью с позолотой. Мебель совершенно не создает уюта, но Марчелло это, кажется, ничуть не смущает.
— Меня вечно поселяют в роскошных номерах, а мне в общем-то все равно: любой угол сойдет.
Из множества моих знакомых он, пожалуй, единственный, кто никогда не суетится и остается неизменно верен себе. Популярность, успех его стесняют; деньги он вовсе не ценит. Он любит жизнь; и хотя с некоторых пор осознал, что дорога близится к концу, относится к этому спокойно. Даже если ему неможется, он привык просыпаться с удовольствием, с желанием что-то сделать. Он верит, что мир в новом тысячелетии и впрямь изменится, во всяком случае, не исключает такой возможности.
