Николь Фосселер - Под шафрановой луной
Когда солнце скрылось, забрав с собой дыхание весны, гости бодро потянулись к дому и кинулись к буфету в столовой. Словно их морили голодом целый день, они накинулись на лосося, треугольные тосты и соус из трав, на яркие кусочки сыра, ростбифа и ветчины с искусно порезанными на гарнир овощами. Набросились на салат из омаров, хрустящие жареные куриные ножки, котлеты из ягненка в бумажных манжетах и не в последнюю очередь на вина из неисчерпаемых погребов Эдварда Дринкуотера. В просторном вестибюле стоял вдоль стены ряд стульев, двери были сняты с петель. В одном из соседних помещений камерный оркестр наигрывал танцевальную музыку. В другой комнате дамы оставляли шляпы, шали и капоры и толпились у двух напольных зеркал, чтобы привести себя в порядок, а в салоне по соседству джентльмены старшего возраста рассуждали о политике за стаканчиком бренди и сигарой.
У Майи вдруг стало необыкновенно легко на душе, она смеялась и болтала не менее раскованно, чем ее кузины и другие светские леди. Ее глаза лучились, словно она светится изнутри. Оказалось, что нет недостатка в молодых джентльменах, желающих пригласить ее на танец, а те, кто знал ее по предыдущим вечеринкам и чаепитиям, удивлялись, как они могли принять Майю Гринвуд за скучного книжного червя. Даже у очень обеспеченного и вполне симпатичного Уильяма Пенрит-Джонса – тетя Дора пригласила его с расчетом на двух своих младших дочерей, Мейбл и Клару, но он целый день рассыпался мелким бесом перед Ангелиной – вдруг зародились сомнения, за которой из двух дочерей Гринвудов ухаживать.
– Я почти ревную, – проговорил Ральф, когда наконец пришла его очередь сопровождать Майю в танце.
– На это нет никаких причин, – засмеялась она, кружась с ним по залу в такте три четверти. Его прикосновения во время танца до немногих допустимых мест – руки, спина, лопатка – и не более, чем краем ладони, пробудили в Майе истому страсти.
– Ты просто не знаешь, как восхитительно выглядишь, – прошептал он ей на ухо, наклонившись совсем низко, почти преступив приличия. – Как только мы получим разрешение твоих родителей, отправимся в Глостершир. Мои родные тебя сразу полюбят. Как и я… Но, конечно, вовсе не так сильно.
Его последние слова прозвучали особенно нежно, и Майя промолчала, чтобы их отзвук не умолкал подольше. Она просто смотрела на него, и перед ней проносились картины будущей жизни, светлые, как пламя свечей в настенных светильниках, искрящиеся, как отшлифованные капли кристаллов в люстрах, и яркие, как круговорот пестрых нарядов вокруг. Вальс с Ральфом и этот вечер могли продолжаться вечно – но она всей душой ждала следующего дня.
В эту ночь, когда Майя спала в своей комнате в Блэкхолле, обессиленная и счастливая, ей пригрезился сон, который снился не раз: она корчится за одной из витрин отца, а двери заперты. Ее мольбы о помощи, ее крики не долетают наружу – им преграждает путь толстое стекло. Ей не хватает места выпрямиться или размахнуться, чтобы его разбить. Воздух уже на исходе. Каждый раз после этого сна Майя вскакивала, задыхаясь, с бешено бьющимся сердцем, мокрая от пота. Но в эту ночь по другую сторону стеклянной стены показался силуэт в сияющем обрамлении золотого света, ослепившего Майю. Но она не испугалась, потому что услышала тонкий металлический звук, словно звенела связка ключей, и поняла: сейчас ее освободят.
10
На следующее утро Майя в тревоге металась по комнате, сжимая и растирая холодные руки. Шурша юбками и стуча каблуками, она шагала от двери к окну и обратно. Проходя мимо секретера, Майя каждый раз бросала взгляд на циферблат часов. Сегодня они тикали как-то особенно равнодушно. Она поклясться могла, что один раз большая стрелка сдвинулась на деление назад – хотя прекрасно знала, что подобное невозможно. И колокола Святого Эгидия, чей постоянный звон отмерял течение дня, казались сегодня ненадежными и своенравными. Ральф провел в салоне с родителями почти час, но за ней до сих пор не послали…
– Почему так долго? – бормотала она себе под нос и сразу же принималась себя успокаивать: возможно, они обсуждают дату, ведь придется уже скоро… Конечно, оговаривают все детали и формальности…
Пытаясь взять себя в руки, Майя села за секретер и несколько раз глубоко, ровно вдохнула. На глаза ей попался мелкий, неразборчивый почерк Ричарда. Новое письмо, брошенное столь же небрежно, как и несколько предыдущих, и тоже до сих пор без ответа. Из-за Ральфа ей было тяжело писать Ричарду. У нее до сих пор не нашлось отваги и слов рассказать ему все о Ральфе. Происходящее казалось ей слишком хрупким и драгоценным. Она суеверно боялась, что разрушит все, если кому-то доверится – а особенно Ричарду Бертону.
…как ты можешь догадаться по адресу на конверте, я переехал в Бомбей. Дом Бель Эйр в городском квартале Мазгаон принадлежит Джеймсу Гранту Люмсдену, уважаемому члену городского совета Бомбея. Он любезно предложил мне это роскошное жилище, чтобы я мог спокойно продолжить работу над рукописью про это паломничество – хадж. Мы познакомились на корабле, по дороге из Адена в Бомбей. Я путешествовал еще в арабских одеждах, в зеленом тюрбане паломника, хаджи, вместе с моим африканским слугой Салмином и арабским дворецким. Люмсден сказал обо мне своим спутникам: «Какое хитрое у того араба лицо», и тогда я повернулся и заговорил с ним по-английски… Я по-прежнему использую любую возможность добиться протекции Королевского географического общества, чтобы наконец спланировать экспедицию на Сомали или в Восточную Африку, и надеюсь, Люмсден сможет мне в этом посодействовать…
Майю охватило чувство обиды. Очевидно, Ричард и не заметил, что она не ответила на последнее письмо, его это ничуть не обеспокоило! Так мало интересовали его ее дела и происходящее в ее жизни!
– Неудивительно, – с сарказмом воскликнула она вполголоса, – да что у меня вообще может случиться! Я послушная дочь, сижу дома и жду, пока мной заинтересуется какой-нибудь мужчина или я превращусь в старую, морщинистую чудачку!
А Ричард в это время живет в Бомбее, пишет о своем паломничестве в Аравию и планирует исследовательскую экспедицию в Африку. Все это недоступно ей, Майе, потому что она – женщина. Дальние страны пленяют ее уже одними только таинственными названиями: Индия, искрящийся самоцвет в короне Британской империи, с ее яркими красками, роскошью и великолепием моголов и махараджей. Африка, дикая, неукротимая, беспощадная, ее прозвали Черным континентом не только из-за цвета кожи населяющих ее жителей, но и из-за опасностей, таящихся в ее неисследованном сердце. Аравия, загадочная и запретная, еще одно белое пятно на карте за узкой полосой побережья. Овеянная легендами страна царицы Савской, богатая драгоценными, как золото, миррой и ладаном. Край шейхов и султанов, калифов и бедуинов, двугорбых и одногорбых верблюдов. Представления европейцев об Османской империи проливают сумеречный красноватый свет на незнакомую землю, часть которой еще принадлежит Константинополю: живописную и экзотическую, словно бесстыдно раскинувшаяся на бархатных оттоманках одалиска с полотен Энгра, соблазнительная и отталкивающая одновременно, навеки заключенная в вечности.
