Пола Сторидж - Лазурный берег, или Поющие в терновнике 3
– Что ты думаешь обо всем этом?
– О детях?
– Да.
Джастина вздохнула.
– Знаешь что, я все время спрашиваю себя – смогу ли я полюбить их так же, как… – она осеклась, не решаясь сказать, как именно.
Тем не менее Лион понял, что она имеет в виду.
– Как Барбару и Элен?
Опустив голову Джастина призналась шепотом:
– Да, Лион…
Пристально посмотрев на жену, он спросил:
– У тебя что – какие-то сомнения на этот счет?
– Нет, я не об этом…
– Тогда – о чем же?
Немного помолчав, Джастина промолвила:
– Сегодня я наблюдала за ними за столом… И знаешь что – мне почему-то стало немного не по себе… Они какие-то дикие, они всего боятся… Особенно мальчик, Уолтер, – добавила она, вспомнив, как тот одернул Молли, когда девочке захотелось еще пирога.
– Я думаю, что это временно, полагаю, это скоро пройдет…
– Правда?
Стараясь вложить в свои интонации как можно больше спокойной уверенности, Лион сказал:
– Конечно! Ведь они впервые попали в наш дом… Для них все ново, все так непривычно. Не каждый взрослый может выдержать такую резкую перемену в жизни – чего же требовать от детей? Немного подумав, Джастина согласилась.
– Знаешь, наверное, ты прав… Только…
– Что – только?
Она вновь замолчала, и, сосредоточенно посмотрев на лежавшие перед ней часы, перевернулась на другой бок.
Лион, выдержав небольшую паузу, несмело спросил:
– Что – только?
– Понимаешь, – сказала Джастина, тщательно подбирая каждое слово, – понимаешь, ведь это, по сути, уже взрослые, сложившиеся люди…
– Да, – согласился с ней муж, – четырнадцать лет – это не четыре года…
– И у них – особенно у Уолтера, наверняка есть свои понятия о том, что такое отец, каким он должен быть… Какие-нибудь детские воспоминания… А ведь они, как ты наверняка знаешь – самые сильные…
– Конечно. И к чему ты об этом говоришь мне?
Джастина продолжала:
– У мальчика, во всяком случае, уже сложилось свое понимание жизни…
– Не сомневаюсь, – ответил Лион, вспомнив свой разговор с мистером Яблонски.
– Нам трудно будет сделать так, чтобы они воспринимали нас не просто как людей, в доме которых они очутились в силу определенных, неподвластных им обстоятельств, а как отца и мать…
– Но ведь мы будем все для этого делать – не правда ли?
– Конечно!
Джастина, вновь обернувшись к мужу, тяжело вздохнула.
– Во всяком случае, – добавила она, – во всяком случае, мне кажется, что я смогу полюбить их так же сильно, как и наших бедных маленьких девочек…
Неожиданно Лион улыбнулся. Джастина, посмотрев на него с недоумением, поинтересовалась:
– Что такое?
– А знаешь что, – произнес Лион окрепшим голосом, – знаешь что… Я ведь уже их люблю…
Джастина, подвинувшись поближе к мужу, неожиданно для самой себя призналась:
– Мне иногда кажется, что я не смогу полюбить этих детей… Во всяком случае так, как я любила Барбару и Элен… Не знаю, – при упоминании об умерших дочерях лицо Джастины погрустнело, – не знаю, может быть потом… Не знаю, – вновь повторила она, но уже скорее не Лиону, а самой себе.
Лион нахмурился.
– Но ведь надо стремиться к этому…
Она встрепенулась и вопросительно взглянула на мужа.
– К тому, чтобы полюбить их теперь, а не когда-нибудь потом… Мы ведь твердо решили, что нам необходимы эти дети… – Лион тяжело вздохнул. – Знаешь, не далее, чем сегодня днем, до твоего прихода, я еще раз просматривал записи покойного Ральфа…
– Ты всегда просматриваешь их, когда меня нет, – отметила Джастина.
– Не надо иронизировать…
– Что ты – я и не думала… Ведь этого человека любила моя мать…
– Я думаю, что кардинала любили все, кто его знал, – произнес Лион погрустневшим голосом, – для всех, кто знал этого замечательного человека, он был поддержкой… Как жаль, что его нет рядом с нами!
– Да, так что же записи? – осторожно напомнила Джастина.
– Я нашел там одну мысль, которая так поразила меня! О жизни в настоящем…
Лион, откинув одеяло, поднялся с кровати и, сунув босые ноги в тапочки, извинился:
– Обожди минутку, я сейчас… После чего вышел из спальни.
Спустя несколько минут он вернулся со столь знакомой Джастине тетрадью в руках. Полистав ее, он произнес:
– Вот… Хочешь, прочитаю? – спросил он, вопросительно глядя на жену.
Она кивнула.
– Читай…
Джастина и сама любила такие чтения – странно, но в эти минуты ей часто казалось, что Ральф присутствует где-то рядом, здесь, только незримо, незаметно для обычных людей.
Лион сел рядом с женой, поджав ноги, осторожно раскрыл тетрадь, вынул оттуда свою закладку (открытку с видом Бонна) и принялся читать глухим, негромким голосом – словно боялся кого-нибудь разбудить:
«Теперь мне можно на время отступить от того, что должно быть и чего требует моя совесть, потому что я не готов, – говорит себе человек, – а вот я приготовлюсь, наступит время, и тогда я начну жить уже вполне сообразно со своей совестью…»
Ложь этого рассуждения в том, что человек отступает от жизни в настоящем, одной действительной жизни, и переносит ее в будущее, тогда как будущее не принадлежит ему. Для того, чтобы не поддаться этому соблазну, человеку надо понимать и помнить, что готовиться некогда, что он должен жить наилучшим образом сейчас, такой, какой он есть, что совершенствование, столь необходимое для него, есть только одно совершенствование в любви, и оно совершается только в настоящем, в том времени, в котором ты живешь. И потому человек должен не откладывая жить всякую минуту всеми своими силами для исполнения того назначения, для которого он пришел в мир и которое одно только может дать ему истинное благо. Человек должен жить так зная, что каждую минуту он может быть лишен возможности этого исполнения…
Джастина жестом остановила его.
– Обожди… К чему это ты?
Отложив тетрадь, Лион ответил:
– Ты сказала, что сейчас вряд ли сможешь их полюбить…
Джастина слабо запротестовала:
– Но я постараюсь!
– Стараться надо не в будущем, а сейчас, теперь…
И, словно призывая на помощь покойного Ральфа, Лион продолжил:
– Мы часто говорим и думаем, что «я не могу делать всего, что должно в том положении, в котором нахожусь теперь». Как это несправедливо! Та внутренняя работа, в которой и заключается жизнь, всегда возможна. Ты в тюрьме, ты болен, ты лишен возможности какой-нибудь внешней деятельности, тебя оскорбляют, мучают, – но внутренняя жизнь твоя в твоей власти: ты можешь в мыслях осуждать, упрекать, завидовать, ненавидеть людей, и можешь в мыслях же подавлять эти чувства и заменять их добрыми. Так что всякая минута твоей жизни – твоя, и никто не может отнять ее у тебя. Когда я говорю: «я не могу сделать этого», я выражаюсь неверно. Я должен сказать, что не мог сделать этого прежде. То же, что в каждую минуту настоящего я могу сделать с собой все, что хочу, это я, несомненно, знаю. И хорошо человеку знать это. Сознание своего нездоровья, заботы об устранении его – вот главное. Мысль о том, что я теперь нездоров и потому не могу, а вот когда выздоровлю, тогда и сделаю, – все это величайший соблазн. Это ведь то же самое, что говорить: «не хочу того, что мне дано, а хочу того, чего нет». Всегда можно радоваться тому, что теперь есть с тобой, и делать из того, что есть, из тех сил, какие есть в тебе. Всякий настоящий час в твоей жизни есть критический, решающий час. Надо вставать с мыслью, что этот день, каждый день, в котором ты живешь – есть лучший день в твоей жизни, каждый час – лучший час, каждая минута – лучшая минута. Оно лучшее потому, что оно одно твое.