Елена - Маркосян-Каспер Гоар
Прошла осень, миновал декабрь, Елена думала ехать к рождеству, но вместо того продлила договор еще на три месяца, и Олев опять ничего не сказал, не стал звать, он был совсем уж мрачен, звонил все реже, скупо жаловался, что трудно, но подробностями не делился, о фильме не заговаривал, даже не произносил свою любимую фразу «Надо бороться», а Елена не спрашивала, она все больше втягивалась в старую свою жизнь, Таллин с его разноцветными домиками и упрятанными меж них тоненькими, мощенными брусчаткой, в щелях которой вечно застревали каблуки, и потому неудобными для ходьбы, хоть и милыми глазу улочками постепенно словно превращался в нарисованные иллюстратором картинки, перемещался из реальности в детскую книжку, давно прочитанную и забытую, и иногда ей казалось, что голос Олева доносится с иной планеты, куда уже перестали летать ракеты, и нет доступа, впрочем, она как будто и не хотела туда попасть, моментами ее даже знобило от мысли, что надо будет опять оставить вновь налаживавшийся круг работы и общения и отправиться на, можно сказать, необитаемый остров, даже тамошний европейский быт не привлекал ее, пусть тут приходилось греть квартиру электрокаминами и таскать газ в баллонах… А как же Олев, поинтересуется читатель, если он еще не потерял охоту спрашивать. Неужели она не тосковала по мужу, если не по его возвышенной душе художника (в нашей формулировке нет иронии, при всех его изъянах, начиная с упрямства и кончая недостатком образования и малой начитанностью, Олев, как мы уже отмечали, был романтиком, и творческое вдохновение не обходило его стороной), то хотя бы по сильному телу спортсмена? Вопрос сложный, и ответ на него нам известен лишь отчасти. Как, впрочем, и самой Елене, которая не умела толком разобраться в собственных желаниях и побуждениях… нет, она тосковала, ее тянуло к единственному, если говорить откровенно, мужчине, с которым ей довелось постигнуть тайны телесных удовольствий во всей их полноте (в той степени, в какой ей это было доступно, ведь у каждого и каждой, как во всем прочем, так и в любви своя мера, свой уровень, свой предел способности дарить и познавать наслаждение), но слишком многое было брошено на другую чашу, и та постепенно перевешивала. Возможно, она утолила отпущенную ей потребность в любовных радостях, и пыл, порожденный неудовлетворенностью, угас, утишенный пятью годами благополучной супружеской жизни, да и возраст… словно сломался или погнулся стержень ее жизнелюбивой натуры, некогда ей казалось, что она навсегда останется девчонкой, жаждущей новизны и перемен, а теперь случилось что-то необъяснимое, и когда однажды она встретила на улице Артема, и после недолгой болтовни он вдруг как бы в шутку сказал:
– А не воссоединиться ли нам с тобой? Оба перебесились, самое время снова сойтись и тихо стариться вместе, – она не рассердилась, а закивала с пониманием, да, все так, жизнь прошла, и впереди старость, надо примириться, ничего не поделаешь…
Вы не совсем довольны нашими объяснениями, дорогой читатель? Наверно, вы сочли, что на сей раз у нас получился перекос в другую сторону, мы уделили непомерно много внимания физическому в ущерб духовному, возможно, вы хотели б, наконец, с полной определенностью знать, любила Елена Олева или нет? А что вы, собственно, понимаете под любовью, читатель? Жажду обладания? Способность жертвовать? Мирное шествие рука об руку по однообразной равнине будней? Готовность во имя кого-то украсть, убить, пойти на панель? Когда-то милые, ясноглазые девушки обожали сладкозвучных теноров, теперь шумные девчонки с неизменной жвачкой за щекой сохнут по воющим за микрофонами орангутанам, и прежде, и ныне те и другие писали и пишут послания с признаниями смазливым актерам. Любовь ли это? Не торопитесь говорить «нет», в чувствах к подобным полумифическим персонажам зачастую больше души, чем в отношении к реальным людям, быть может, подобным парадоксальным образом выражает себя тяга к совершенству, ведь искать и добиваться совершенства внутри себя долго и утомительно, проще найти его вовне, хотя бы в орангутанах, совершенство ведь тоже каждый понимает по-своему, и уж конечно, чем недосягаемей предмет, тем сильнее тяга, чем дальше объект чувства, тем менее он соотносится с докучными жизненными реалиями, и тем более само чувство приближается к идеальной любви, ибо идеальна лишь любовь к идеалу, который в лучшем случае портрет, и то не с натуры. Но мы увлеклись рассмотрением известных, в общем-то истин. Нет, читатель, мы не имеем намерения заморочить вам голову, и, запутав, оставить в неведении относительно Елены, если вы так и не получите от нас вразумительного ответа, то не из-за модного стремления к недосказанности. Итак, любила ли Елена Олева? Сама она полагала, что да. Мы утверждать это наверняка не станем, возможно, наше понимание исследуемого чувства несколько иное, но у нее сомнений на этот счет не было, она считала, что любит, и даже брак не убил ее любви, как это случается – не всегда, но часто. Как же в таком случае, спросите вы, она не хотела ехать к мужу? Так вот, читатель, она хотела. Она думала, что поедет. Но не сейчас. Не так скоро. Когда-нибудь. Она устала и нуждалась в передышке.
А потом Олев пропал. Перестал звонить. Елена не сразу заметила, потом удивилась, выждала неделю, вторую и позвонила сама.
– Олев умер, – сказала свекровь, и в голосе ее звучало чуть ли не торжество. – От разрыва сердца. Месяц назад. Говорил по телефону и вдруг замолчал. И упал. Я не могла вам сообщить (они так и остались на «вы»), не нашла номера, в его записной книжке нет, наверно, он знал на память… Не могла, да и не была уверена, что надо, вы, насколько я понимаю, разошлись, больше года как никак?
Елена не заплакала. Она только поняла вдруг, почему рыдала при расставании, видимо, знала где-то глубоко внутри, что оно навсегда. Мы ведь на самом деле прекрасно знаем, что нас ждет, если б мы того желали, мы могли б читать свою судьбу в самих себе, но мы притворяемся неграмотными, потому что надеемся, обманывая себя, обвести вокруг пальца и судьбу. O fallacem hominum spem [39]!
Прошло еще целых полгода, пока ей удалось собраться в Таллин, то не было денег, то не давали отпуска, то матери стало хуже, Елена не роптала, ничто уже, в сущности, не имело значения, она могла и вовсе отказаться от этого паломничества, но ее толкала какая-то непонятная сила, возможно, ей надо было увидеть и убедиться, иначе эта смерть так и осталась бы для нее абстракцией, чем-то вроде отъезда, умершие ведь кажутся уехавшими куда-то на край света столь же часто, сколь представляются умершими люди, переселившиеся в дальние края.
Она не стала сообщать свекрови о своем приезде заранее, даже остановилась не дома, а у бывшей пациентки, говорливой старухи, сдававшей через какое-то бюро недвижимости комнату туристам, обычно финнам, приезжавшим на субботу-воскресенье, это было дешевле, чем гостиничный номер, по крайней мере, заплатить за два дня Елена могла, а задерживаться дольше намерения не имела, хотя она и пребывала в абсолютной убежденности, что это последний ее приезд в Таллин, однако ни бродить по городу, ни встречаться с кем-либо из знакомых у нее не было ни необходимости, ни потребности.
Она явилась в бывшую свою квартиру без предупреждения, в импульсе, подвигнувшем ее на это, кроме неохоты вести лишние переговоры, присутствовало и желание довести до жестко регламентированного сознания свекрови, что должны быть случаи, когда этикет отступает. Впрочем, она была спокойна и холодна. Как и встретившая ее свекровь. И мысли не могло быть о том, чтоб обняться и поплакать вместе, как полагается женщинам, если б Елене вздумалось рыдать на чьей-либо груди в Таллине, она скорее избрала б для этого «Русалку» в Кадриорге.
В квартире ничего не изменилось. Только высохли комнатные растения, за которыми Олев ухаживал самолично, ежедневно поливал и даже запрещал курить в гостиной, где они стояли, теперь Елена имела удовольствие видеть, как свекровь непрестанно дымит там, стряхивая пепел в огромную пепельницу, полную окурков, копившихся, как минимум, неделю. И эти высохшие фикусы и столетники сказали ей больше, чем аккуратная могила на таллинском лесном кладбище, отмеченная маленькой коричневой каменной плиткой, странно похожей на кусок швейцарского шоколада с надпечаткой.
