Владимир Шибаев - Серп демонов и молот ведьм
Но в этот раз прорваться погромщице ни чертяшки не удалось: здоровенный белокурый красавец лось с лицом идущего в бой торпедоносца обхватил железной клешней скандалистку за бывшую талию, подволок в подсобку за пропускником, бросил, будто тут же хотел растерзать на сладкие части, на топчан в позу сидя и, глумливо ухмыляясь голодным загорелым крокодилом, спросил:
– Чего заявилась? Кого тебе еще?
Выслушав, как проповедь опоздавшего в канон апостола, связанные подсевшими связками крики и визги истерички, крокодил неожиданно брякнул:
– Жди, тихо. Будто ты дохлая в крысоловке. Мигом Фирку вызовем на опознание будущего трупа.
И Альбиночке впервые в этот звонкий, как битый фарфор, бравурный день усмехнулась удача. Ну правда, через малую стопку минут явилась закраснелая, будто после шлюпочной качки, провожаемая лыбящейся вохрой и испуганная Фирка, и дамы, строго регламентируемые мачо, вступили в отношения.
– Курва-пододеяльница… простыня неглаженая, – зашлась Альбиночка, метя содрать с товарки по несчастью и правда прощупывающиеся на толстом заду трусы.
– Содержанка, безделушка-копилка… фашистская собственница! – визжала Фирка, норовя достать ногтями и соскрести с Хайченко несуществующий парик и слой защитной пудры.
– Корова сисятая, развесила трусяры на чужих мужей!
– Кукушка пятнистая, забирай своего падучего из змеиного гнезда, губошлепа сонного…
– А за мужа щас тебе бурю на шейке разрисую… Ополовиню твой маленький носяру.
– Держись за свою табуретку, об газету не удержишься, задавоха…
Потом дамы в изнеможении упали на ловко предоставленные мачо стулья и разрыдались.
– Слышь, Альбинос, – засморкалась Фирка, как тепловоз, в скомканную газетку. – Я тоже брошенная вещь. Давно. И было-то всего полтора раза, вспомнить опытной даме нечего.
– Врешь, Фирка. И себе нарочно врешь. Я и сама пролитая адмиральская кровь. Вот и кипит, как в камбузе компот из сучьих фруктов.
– Ладно, бабоньки, – широко улыбнулся, глядя сверху на стравленных борзых, Моргатый. – Вижу, в кондиции. Нате вам по три листа, – отслюнявил он. – И пишите мне на этого отходника дамских вод полную версию чернухи. Про этого про кукуя незалежного. Пишите понятными буквами, чтобы разобрать, все, что с сердца брызжет опозоренного. А мы ходу дадим. Не уйдет, мозгов полоскун, от нашего клише.
И вышел из коптерки за турникет, очень довольный ласковым днем и возникшим междусобойчиком. Альбинка же сказала Фирке:
– Совсем я, Фира, пропала. Дочка, как дегтя бочка, катит под откос. Гад растлитель отбил пионерку. Пойду туда морду царапать. Совсем я брошенная, в жизни скошенная. Невеста без насеста. И если б не друзья, чемордашки и… этот, слесарь-локалыцик…
– Морду цапать? А ну расскажи, – деловито предложила Фирка, бесстрашно подвигаясь ближе. – И у меня у самой, как в склепе с призраками, – пообещала она, видно, молчать тайну.
Через четверть часа мачо заглянул в отстойник и обнаружил обеих дам бок о бок: Фирка рисовала на губах Альбиночки бабочку, а другая, держа капающую тушь на конце малого ерша, выводила Фире угольные страстные очи, рисуя помимо воли что-то все-таки не то, какие-то угольные копи царя Соломона. Мачо отобрал листы и прочел вылезшими на лоб глазами, так как всегда испытывал трудности чтения: «Ничего про этого сотрудника ни днем, ни ночью хорошего не помню. Вспомню – изложу подробнее», – вывела Фира. А адмиральское исчадие и вовсе кратко сообщило: «А в харю бандаж хочешь?»
Но Моргатый мачо все же сложил и спрятал листочки – для образцов почерка, а бабам скомандовал:
– Ты, Фирка, иди служи. Потом спросим, – а про себя измыслил: «Надо будет, опросим». – А ты, мешалка, здесь не мельтеши, отсюда мотай на ус новых друзей, а не старых хромых кобелей, если хочешь за девятый вал не попасть. Мы, газетные волки, девушек-сотрудниц в обиду лишним людям не дадим.
И отправил заколебавшихся бабонек по местам. А сам задумался самой приятной группой думок, с какого бока еще склешнить обозревалку. Ведь самая трудная работа – умственная, кому голову оборвать, кому шею скрутить, а кому уши надрать для профилактория. Ведь не век будут нарушать текущую природу аномалии улыбчивых дней, скоро сядут грязные облака на колы труб, выльются печальные дожди на плечи распятых фабрик-кухонь, и зловещие ветры выдуют из забытых форток редкое тепло чуть живых душ. Вот тогда засвищут настоящие деньки неподдельных мач, и молодецки расправят они на поверженной земле крепкие ноги свои, воняющие спортклубами, мочой лошадиной выездки и порченой кровью оседланных хихикающих девок. Сезон мертвой охоты – заповедник зомби и мачо.
Но хороший денек на этом все же не кончился, время не подоспело, и, несомненно, влекся дальше. Он уже переступил, не задумываясь, через свою половину, как переступают через отданные первым победам годы мужчины начального кризисного возраста, и обнаружил, освещая волшебным фонарем недалекого солнца в прозаическом месте еще одно лицо этой ахинеи, неоднократно поминавшееся драчливыми фуриями, сказать бы не при дамах – всуе.
Алексей Павлович Сидоров, пока обозреватель пока набирающей обороты ротационных машин газеты, стоял в эту минуту, задрав голову, перед обшарпанной блочной девятиэтажкой, покрытой, как зебра из грязной Лимпопо, замазанными следами трещин, где, по его добытым данным, на пятом этаже обязан был содержаться господин взявшийся шутить в компании архистратигов членкор академии Триклятов.
Удивительное дело, чем больше какой-нибудь академический корреспондент или неполностью сумасшедший аспирант разбирают завалы физики или иной кабаллистики, тем хлипче швы их домов и чаще сыпятся засидевшиеся балконы на окрестную землю. А вот задубелых директоров, их прытких референтов и тех, кто стелит в президиумах скатерти, все время тянет поселиться в шестнадцати– и вышеэтажных кирпичных хоромах, так прочно охраняющих обитателей от всякой этой сутолоки проведенных в научном бреду суток. Что за странная закономерность открывается так называемому стороннему наблюдателю, бестолковому обозревателю: чем уже лоб, тем шире кабриолет, чем тупее выкат налитых хитрой жижей глазок, сидящих в мясе поддерживаемой шеей головизны, тем шелковистей галстук ласкает эту шею. Но тут же обозреватель лобиков резко одернул себя – клеветник, клеврет устойчивых в веках стенаний состоявшихся неудачников, ловко складывающих лишь бисеринки мучительного пота и обделяющих старуху-жизнь вольно прохаживаться среди умников с чужим инструментом – косой и серпом.
Лифт работал только на спуск, и Сидоров, шелестя подошвами по матерным любовным граффити, взобрался к нужной квартире. Смирив сердцебиение, он соединил обвисшие проводки звонка, и тот дважды просипел какую-то задушенную фронтовым фосгеном мелодию первой мировой: «зарин-заман… назарин-незаман…» Отвалилась дверь, и высунулся в майке с рваной бретелькой и пузырчатых трениках обвислый пузатенький крепыш непонятного возраста и этимологии.
