Марк Барроклифф - Подружка №44
По фотографии на экране я не понял, какого размера у нее грудь. В любом случае, скорее всего, мы, по крайней мере я, смотрели именно на грудь с целью оценить ее общую площадь. Джерард заявил, что на такое можно смотреть не больше доли секунды, чтобы не ослепнуть. Поскольку мы оба сидели перед экраном, я – на вертящемся стуле, Джерард – на обычном мягком, наши взгляды падали прямо на вышеупомянутую точку, причем находилась она слишком близко, не более чем в полуметре от глаз. У меня просто не было выбора, смотреть или не смотреть; только так я мог убедиться, что там, чтобы тут же отвернуться. Так иногда девушки настаивают, чтобы их кавалеры не смотрели на других женщин. Откуда узнаешь, что смотреть нельзя, если не посмотришь? Нельзя же догадаться вслепую, что прямо мимо вас идет симпатичная девушка. Так или иначе пялиться на ее грудь мне стало немного стыдно, и я действительно отвернулся, хотя это проще сказать, чем сделать. В результате я вперил взгляд в левый верхний угол экрана, задрав голову, как ребенок от ложки с горьким лекарством.
…Боковым зрением я уловил, что реальная Элис одета в черное облегающее трико с застежкой-»молнией» на груди и небольшим овальным вырезом, обнажавшим ключицы. Грудь у нее казалась огромной; это потом я понял, что на самом деле у нее просто очень тонкая талия. У Элис было тело танцовщицы из Королевского балета, которой пришлось уйти, потому что ей не могли найти лифчика по размеру.
В общем, она была вылитая девушка-шпионка из фильма шестидесятых годов. Для полноты ощущения в руке не хватало только пистолета с глушителем вместо сигареты на изготовку: правая кисть на левом локте, левая подносит сигарету ко рту. До сих пор не понимаю, почему она тогда оделась именно так. Возможно, она и правда была шпионкой из шестидесятых годов, и то был ее костюм для занятий карате, подчеркивавший каждый изгиб, хотя от тела оставалось впечатление одного сплошного изгиба, одного идеального искажения пространства; уверен, хороший художник мог бы нарисовать ее фигуру единой линией, и вы узнали бы ее безошибочно. При одном взгляде на нее я понял, что крутить с другими женщинами теперь будет трудновато. Единственный, пусть мужчина, с кем я мог бы сравнить ее, был Фарли, такой красивый и хорошо одетый, что затыкал за пояс всех остальных парней, не успев даже открыть рот. Вообще-то я терпеть не могу смазливых мужиков, потому что они… ну, потому что завидую. Ничто так не раздражает, как чужое совершенство, как бы они ни старались его скрыть. Нет, я и сам не урод, просто не высший класс, а хотелось бы.
– Зачем выпрямлять взглядом свечи? – спросила девушка с каким-то непонятным мне акцентом, хотя, боюсь, после выразительной пантомимы Джерарда с вилянием бедрами и закатыванием глаз акцент вполне мог оказаться валлийским. Затем она подошла ближе, близоруко вглядываясь в экран.
Есть вопросы, которые всегда задают при неожиданной встрече: кто вы, как вошли сюда, что вы здесь делаете? По крайней мере, копаясь в квартире умершего друга и вдруг оказавшись лицом к лицу с прекраснейшей из когда-либо виденных вами женщин, в полуметре от ее божественных грудей, остается только изумленно отшатнуться (что мы дружно и сделали). Какие уж тут вопросы! С другой стороны, можно еще разинуть рот – и, разумеется, мы с Джерардом так и поступили. Вспоминая об этом сейчас, я думаю, что в тот момент мы были похожи на двух голодных псов, уставившихся на одну кость.
– Ну что, будем сидеть тут с открытыми ртами, как две золотые рыбки, или все-таки скажем, кто мы такие? – спросила она. Определить ее выговор я по-прежнему не мог. Была в ней какая-то особенная уверенность – в том, как спокойно стояла под нашими взглядами, как держала сигарету, в осанке, в повороте головы, – но и что-то театральное тоже было.
– Мы друзья Фарли, – промямлил Джерард.
– Я так и поняла по вашему разговору. Ваше счастье, что я с порога не бросилась на вас с хлебным ножом. Думала, вы грабители.
– Я Гарри, а это Джер.
Когда я не хочу казаться пижоном, то всегда называю Джерарда кратким именем. Орать через весь паб «Джерард!» неумно, если хочешь провести вечер спокойно, и, по-моему, это только отпугивает девушек.
– Мы не грабители, – продолжал я, пытаясь побороть нарастающую нервозность. При симпатичных девушках – по-настоящему симпатичных – я всегда нервничаю. Разговор поддержать могу, если меня им представят, но чувствую себя как подросток или как Джерард. Робею, наверное. По-моему, желание мое совершенно очевидно, девушка отлично знает, как она хороша, и любые словесные изъявления восхищения являются дурным тоном. Пытаться вскружить ей голову да и просто заговорить – то же самое, что подойти к Фрэнку Синатре и сказать: «Ну, Фрэнк, ты классно поешь». А то он сам не знает!
– Вижу. Среди грабителей, бывает, попадаются умные и хорошо воспитанные, и они не сидят в чужой квартире, сквернословя и пререкаясь. У них хватает ума вести себя тихо и никого не будить.
– Мы не пререкались, – сказал Джерард, который уже встал и, как обычно, подпрыгивал на месте.
– Да нет, пререкались, – для смеху возразил я, прекрасно сознавая необходимость не проявлять враждебности, обычной для меня при общении с красивыми девушками. Причина этого не в глубоком женоненавистничестве (во всяком случае, надеюсь, что не в нем); просто я нахожу красивых женщин столь манящими и желанными, что приходится изо всех сил доказывать им, будто для меня они ничуть не привлекательны, то есть я нахожусь на одном уровне с ними. Что-то типа «меня голыми руками не возьмешь» – ребячество, глупость. Так я веду себя при встречах с поп-звездами – что в наших профессиональных кругах случается чаще, чем можно подумать, – и в результате обязательно нагрублю, хотя сказать хотел что-нибудь приятное.
Но реакция Элис превзошла все мои ожидания. Она просто улыбнулась, и душа моя затрепетала.
Затем взглянула мимо меня на монитор компьютера, где до сих пор светилась ее фотография.
– А, разглядываете, что там Фарли наснимал своей странной камерой? – спросила она.
Почему-то у нее не возникло вопроса, зачем мы залезли в ее фотографии. И что мы делаем в квартире Фарли, тоже не поинтересовалась.
– Ладно, хватит мне стоять тут в одной пижаме. Пойду оденусь.
– Вы в этом спите? – просипел я переходящим в ультразвук шепотом. Именно, не сказал, а пропищал.
– Да, а что?
Ни я, ни Джерард не сказали «боже», хотя оба подумали. Никакие обращения к богу не помогли бы нам получить то, чего мы в данный момент хотели. Впрочем, при всем моем невежестве в вопросах веры, я думаю, на наши слова бог неодобрительно нахмурился, передавая нам свое недовольство через сонм апостолов и пророков.
