Стивен Кэрролл - Комната влюбленных
Волчка отправили бродить по холмистым улочкам квартала Кодзимачи. Момоко не велела ему возвращаться домой на протяжении часа — готовила ему какой-то сюрприз. Это требовало времени, но, право же, стоило того. Что ж, почему бы нет — заинтригованный Волчок вышел на свежий прохладный воздух, совсем как отец семейства, совершающий прогулку перед ужином. Ну конечно, столько времени может уйти только на стряпню. Он шагал по улицам, согреваемый соблазнительными картинами: тонко нарезанная рыба, угри в сладком соусе, соления и свинина. Нарисованные его голодным воображением — картины отличала редкая живость, на мгновение даже показалось, будто в воздухе повеяло имбирем. Слава богу, низко нависшие в небе тучи вроде не собирались проливаться дождем и было недостаточно холодно для снегопада.
Наконец он в прихожей сбросил промерзшую шинель, оставил ботинки у порога, поспешно затворил дверь. Но не учуял вожделенных запахов. Все было тихо. Заинтригованный, даже насторожившийся, Волчок пристально вглядывался в полумрак и поначалу ничего не мог разобрать.
Она сидела у окна, с опущенными долу глазами, поджав ноги. Волчок встал как вкопанный. Ему было больно, будто от резкого удара какой-то невидимой руки, что внезапно преградила ему путь и выбила из привычной колеи. Так вот что заняло столько времени. Медленно, все еще чувствуя в груди боль от воображаемого удара, он опустился на колени напротив, не зная, что теперь нужно делать, — заговорить или молча ждать. Одно было ясно: правила этой игры ему неведомы, что будет дальше — непонятно, остается просто сидеть и ждать.
Момоко подняла голову — на Волчка пристально смотрели глаза незнакомки, чужестранки, глаза из какого-то неведомого мира. Его американские сослуживцы назвали бы это нокаутом. Потрясение было неожиданным и сильным, внутри у Волчка будто перевернулось что-то бесконечно важное, как, бывает, в один неосторожный миг переворачиваются человеческие жизни. Волчок знал по книгам, как можно, не моргнув глазом, влюбиться и так же мгновенно разлюбить. Ему доводилось читать про юных девушек, что за долю секунды читали всю свою судьбу в глазах незнакомцев, про мужей, что решали уйти от своих жен, пока подносили к сигарете зажженную спичку. Такое случается, и почему-то Волчок был уверен, что сейчас это случилось с ним. Так сбившийся с дороги путник останавливается, глядит no сторонам, дивится собственной беспечности и гадает, куда это его занесло.
Вот и Волчка охватила такая же щемящая тревога, она застучала в висках, забилась в пульсирующих венах, дошла до кончиков пальцев рук и ног. У него вспотели ладони, а голова стала будто пустая. И тут в мозгу его всплыло слово «заблудший». Не чужак, не иностранец, он попросту заблудился. И будет все сильнее сбиваться с пути с каждым шагом вглубь этой неизведанной территории, один, без компаса, без карты. Что из этого всего может выйти? Кто эта женщина, которую он знал как Момоко? Разве она экзотическая кукла, чтобы повертеть ее в руках, или картинка в журнале, чтобы глубокомысленно разглядывать ее, развалившись в кресле посреди гостиной за тысячу миль отсюда? Нет, это он оказался в ее мире, и первым его побуждением было — Волчок едва решался признаться в этом самому себе — бежать. Уйти восвояси, пока он не забрел слишком далеко. И без того глубокое потрясение было еще труднее пережить оттого, что случилось все в их комнате, коснулось самого сокровенного.
Хладнокровно, не спеша он разглядывал ее лицо, бесстрастно изучая отточенные многовековым каноном черты японской красавицы. И вместо своей Момоко созерцал эту новую женщину. Так живущий вдали от родины изгнанник смотрит порой в окно, видит чужой пейзаж под чуждым небосводом и досадливо вдыхает сухую пыль. Волчок больше не казался себе заблудившимся путником, скорее мечтателем, который долго разглядывал карту далекой страны, а потом отложил ее и остался дома, радуясь, что не ввязался в сомнительную авантюру. Но что, если этот страх лишь оборотная сторона возбуждения, может быть, его слишком взволновала происшедшая в ней перемена, этот новый экзотический образ, по которому он издавна томился? Странный облик Момоко и отпугивал, и манил его, словно два Волчка спорили между собой, один уговаривал уйти, другой не желал ничего слушать и готов был переступить порог этого незнакомого мира, завороженный его пугающим, но неодолимым очарованием.
Ее черные волосы были забраны в тугой сложный узел, из которого торчала большая перламутровая шпилька. А под ними было не лицо его Момоко, а белая маска. Не осталось и следа прозрачной, нежной кожи, которую он когда-то сравнивал с тончайшим фарфором. Теперь у нее были угольно-черные ресницы и брови, карминно-красные губы. Маска смотрела на него глазами, которые казались то бесконечно родными, то совсем чужими. Причем переход был настолько неуловим, что Волчок никак не мог толком определить, чей это взгляд на этот раз, его Момоко или той, другой женщины. Густо наложенный грим еще не высох, набеленные щеки и накрашенные губы влажно блестели, освещенные двумя свечами, которые она поставила по обе стороны от себя. И все же, завороженный необычным зрелищем, он тосковал но естественной прелести свежих губ и нежной кожи, по лицу, которое можно было поцеловать и погладить, в то время как на эту маску можно было только смотреть. Волчок с детства помнил отвратительный привкус пудры и румян на размалеванных, как театральные маски, лицах лобызавших его теток. Сейчас он глядел на эту кукольную головку напротив и снова чувствовал на губах тот же приторный вкус.
Волчок опустил глаза. Его взгляд затерялся в великолепии тяжелого шелкового кимоно, которое Момоко тщательно обернула вокруг себя, пока он бродил по улицам в предвкушении вечернего пиршества. Волчок не мог точно определить цвет кимоно: было оно красным, пурпурным или багровым? А может быть, все три цвета вместе — он такого никогда раньше не видел. Буйные извивы прихотливого орнамента волнами сбегали с плеч и закручивались в нарядный водоворот на длинных рукавах с тщательно уложенными и застроченными складками. Узор, казавшийся поначалу беспорядочными завитками, обернулся при ближайшем рассмотрении огромной яркой бабочкой. Еще минута — и она упорхнет, взмахнув шелковыми крыльями. Завязанный спереди пояс-оби приподнимал маленькую грудь. Волчок знал, что на женское кимоно уходит около двенадцати с половиной метров материи, — его подол шлейфом расстилался по полу, напоминая придворное бальное платье времен поздней империи.
Казалось, тесная квартирка Момоко едва вмещала роскошное одеяние. И облаченная в него хрупкая Момоко непонятным образом заполнила собой всю комнату. Они все еще не проронили ни слова. Волчок утратил чувство времени и сам не знал, давно ли пришел, давно ли сидит напротив этого раскрашенного создания. Не дольше минуты? А может быть, все пять? Или даже десять? И дело было вовсе не в торжественной пышности наряда, а в женщине, которую этот наряд облекал. Его потрясло, что она затеяла весь этот спектакль, что могла так разительно, до полной неузнаваемости, преобразиться. Волчок уже и сам не знал, кто смотрит на него этими знакомыми и одновременно чужими глазами: вроде Момоко, но уже не его Момоко, а какой-то совсем другой человек. Маска сидела на ней так естественно — и это тоже потрясло Волчка. Вот, подумалось ему, женщина, способная сменить столько масок, сколько требуют ритуал и правила игры.
