Ирина Кисельгоф - Умышленное обаяние
– Саша. – Я слышу тихий голос. – Все не так, как ты думаешь.
Я не думаю, мне все равно.
– Я не знал…
Я поднимаю глаза к гаснущему небу, застойное солнце тащит ко мне красный пояс удавкой.
– Если бы ты только сказала…
Черное небо взрывается вспышкой, скаля клыки. Я слепну, не видя свет.
– Все было бы по-другому.
Черное небо ворочает тучи, рыча сытым зверем. Я глохну, не слыша голос.
– Саша, ты слышишь?
Взбешенный ветер в упор расстреливает черной водой. Сердце несносное всмятку!
– Нет!
Марат
Да что в ней такого? Заурядная баба со средним интеллектом. Ее даже нельзя назвать красивой. Непропорционально высокий лоб не спрячешь длинной челкой. Я вдруг вспомнил мадонну Фуке – башенный, бритый череп женщины Средневековья, яблоко груди с плоским детским соском, отрешенное, асексуальное лицо. Благоговение? Да к черту! Уныние и тоска. Скулы сводит. Нелепая, жалкая, трусливая дура! Есть ли у нее вообще мужик?.. Твою мать! Снова скрутило живот. А если давно? Старые тапки не выбросить, если не жмут. Послать ее к чертовой матери!
Из-под грифеля сама собой вырисовалась мадонна Фуке. Я засмеялся. Рахитичное тельце в оплетке из огромного члена дьявола, как бутыль «Гамзы» с привкусом серы. У продувного черта моя скабрезная морда. Я снимаю и даю ей рога, она тупит взор растерянной гейшей. Подари рога тому, кто будет тебя терпеть, дохлая рыба!
Из ниоткуда выплыли кофейные глаза, на раздетых черных ресницах стеклянные капли дождя блестят серебристой чешуей. Я неожиданно для себя вздохнул и обозлился. Водой не проймешь, крошка! Меня раздражают женские слезы!
Телефонный звонок крутит живот, я не глядя жму кнопку.
– Как вы добрались? Все в порядке?
– Нормально, – голос упал вниз вместе с надеждой.
– Мы беспокоились, не могли дозвониться. Потеряли в пути…
– Да все нормально! – ору я. Черт бы побрал этого зануду!
– Вы тут… – запинаясь, лепечет Кирилл. – Э-э… Я нашел любопытные примитивы… Вчера хотел сказать…
Еще бы! Вчера было не до тебя!
– Тащи, – вяло соглашаюсь я. Не хочется быть одному. Скучно…
* * *Неплохо! Очень даже неплохо! Сочный, буйный балаган под Кустурицу. На заднике прозрачно-зеленое вечернее небо, в нем кружат рыбами карнавальные, красно-желтые звезды. Наглая шутовская луна высвечивает телесастую голую молодицу – внушительную гору любострастного, кирпичного мяса. Баба жмет к огромной груди натужно-красное лицо чернявого худосочного мужичка, сидящего на скоромном осле. Мужик алчет ее голые груди, она на него не смотрит, голова повернута ко мне, ее глаза – леска, похоть – крючок. Он вожделеет, она смеется исподтишка, приглашая меня в сообщники. А что осел? Я усмехнулся. Осел скалит зубы вместе со мной, глядя на кабацкую, сальную двойницу.
– Ну и как? – дежурно спросил Кирилл.
– Жизненно.
– Да? – Кирилл засмеялся. – Вот, смотрите. На втором картоне он умер, она верхом на нем. К нему задом, к нам передом.
– Имей в виду! – Я жестко рассмеялся.
Бледные щеки Кирилла порозовели, я решил сменить тему:
– Выпьем? У меня только коньяк. Закуски нет.
– Давайте, – нерешительно ответил он.
Кирилл чуть пригубил, я выпил залпом, не сводя глаз с непристойной двойницы. Мужичок убрался туда, откуда не возвращаются, выжатый жадной бабой до капли. У нее любви нет, нужда удовлетворена суррогатом до смерти. Его зубы оскалены, он умер счастливым. Его оранжево-красное тело – синантропно, бирюзовое небо – эгоцентрично. Емко и ясно. Порнографическая картинка хороша, но мне все равно. Меня перестали возбуждать симулякры дешевой двоицы… Моя женщина – не моя.
– Как вам это удается?
Я услышал смущенный глуховатый голос Кирилла. Мне стало смешно: мальчик пришел на курсы, а я скатился в абитуриенты.
– Чем больше женщин, тем лучше, – лепечет моим голосом абитуриент, я загибаюсь от смеха. – Любовная двоица стремится к устойчивости согласно парочке законов, где мужчина отвечает за изменения, женщина – за динамическое равновесие. Она жаждет устранить многообразие как угрозу единству, мужчина жаждет обновления.
– И как это совместить?
– Найти свою женщину. Она не давит, мужик не гуляет.
– Фантастика! Значит, единство обречено?
– Не обязательно, – я плеснул еще коньяка. – Нужно узаконить гарем, и все будет о’кей.
– И все же? – не понял Кирилл.
Ждешь умную мысль? Пожалуйста. Она не моя.
– Видишь ли, – засмеялся я. – Фаллос задуман исключительно как мост, ведущий к двоице. Всего-навсего! Хочешь, подброшу дровишек? Именно поэтому он не принадлежит никому – ни мужчине, ни женщине. Вне двоицы его существование абсурдно, как бессмысленна пустая каретка из-под яиц. Поймешь, невроз обеспечен…
– А если мужчина и мужчина? – перебил Кирилл.
Я пожал плечами.
– Мост в никуда. – Это моя умная мысль.
Кирилл поперхнулся, разом опрокинув полстакана коньяка, я хлопнул его по спине.
– Желаешь – бери! Понял? Завтра будет поздно.
Приличный мальчик Кирилл заходился кашлем, багровея натужным лицом, мне хотелось смеяться. Дурень! Вот дурень! Такая баба под боком! А ты ждешь варяга. Не завтра – сегодня поздно!
Я закрыл за Кириллом дверь и подошел к окну. Сверху огрызок неба, напротив стена лупится штукатуркой, щерясь голыми кирпичами как… на картинке Калмыкова. Кирпичи глухой клеткой окрест молодой женщины. Ноги сложены одна на другую замком, голени в тугой повязке ладоней. Ее живое, теплое тело прекрасно, головы нет. Вместо нее плотно сложенные, сцементированные кирпичи каменного мешка, в который ее заключили. В утробном свете тень женщины курится сизым дымом Мехмета Озура, рисуя облик отвратительной гарпии – воровки человеческих душ… Что в ее голове? Я смеюсь. Кирпич!
Я открыл зарешеченное окно, в комнату ворвался выстиранный дождем воздух, выманивая на волю. Ладно, проветрим битую голову.
* * *«Kawasaki» крутит колесами, наматывая серый асфальт на черные шины. Ветер лупит в забрало, я пригибаюсь ниже, сливаясь с рычащим зверем. На его баке вмятина, пластик в сколах, они саднят у меня внутри. А мне хочется кричать залихватской, мстительной радостью. Злость не осталась в степи с его нижним плугом[2].
– Что в ее голове? – кричу я, глотая весенний ветер.
– Не знаю! – орет ветер, долбя кулаком прямо в горло.
– Тот, кто рожден свободным, тот не умирал! – Я ору как ненормальный.
– Поддай газу, байкер! – Ветер долбит тяжелый рок.
Город кипит белым шумом, разворачивая и сворачивая дороги пыльной прессованной лентой. Светофоры красным фасеточным глазом целятся в тупое рыло машин. Улицы грохочут металлом и корчуют с мясом дома. Дома, сбиваясь, считают пульс, их окна слепят ожоговым солнцем. Автобусы всасывают и выплевывают стадо, гоня на зеленый свет. Деревья валятся пешками, цепляя столбы и билборды. И всюду, везде, кругом, на каждом треклятом перекрестке – зебры, зебры, зебры. Я давлю полосатую шкуру колесами, впечатывая злость в склеенное гудроном серое крошево.
