Вера Колочкова - Научите меня любить
– Мам… Ты на свадьбу ее пригласила, что ли? – осторожно спросила Катя, предчувствуя недоброе.
– Конечно, пригласила! А ты как думала! Мы ж с ней родня. Я к чему разговор-то этот вообще завела, Кать… Ты это… ты завтра сходи к ней, вроде как с визитом. Расскажешь про себя – институт, мол, закончила, то да сё… А сама разузнай у нее потихоньку насчет подарка для молодых. А?
– Ты думаешь, она… Ты хочешь, чтоб она им квартиру подарила, что ли?!
– Ну да… Ты ей в разговоре намекни как-нибудь, что им жить совсем негде. Что тебе, мол, бедняжке, придется на диване в гостиной спать. Поняла?
– Ой, мам… Ты думаешь, она будет со мной на такие темы беседовать? Да она меня и не узнает, наверное. Ты ведь с ней уже не общалась, когда ее муж бросил, помнишь? Она тебе звонила все время, а ты злилась. Я даже помню, как ты говорила, что с брошенными женами дружить нельзя, что их горе передается в нормальную семью инфекционным путем…
– Это я так говорила? В самом деле?
– Ну да…
– Ишь ты! А я и не помню… А ты, смотри-ка, запомнила! И что у тебя за манера такая? Хорошее не запоминаешь, а всякую ерунду…
– Мам, а может, ты сама к ней сходишь, а?
– Нет. Самой-то мне бесполезно к ней идти. Если уж ты помнишь, как я ее тогда отфутболила, то уж она-то наверняка… Нет, кто бы знал тогда, что с Нюсей все так обернется!
– Но мне тоже не совсем удобно к ней идти!
– Ничего, перетерпишь. Ты, главное, на жалость к себе дави, поняла? Может, она и впрямь Милке на квартиру сподобится. Для нее это – раз плюнуть. В общем, настрой ее на подарок. Мы ж ей не чужие, мы родня. Завтра после работы и ступай. А лучше – отпросись с обеда. А то вечером пока до нее доберешься…
Хлопнув по столу ладонями так, будто вопрос с Милкиной квартирой был уже благополучно решен, она поднялась с места, зевнула широко:
– Ладно, я спать пойду… А ты, Катюш, загляни-ка в комнату. Чего там наша невеста, успокоилась?
Подгоняемая в спину материнским взглядом, Катя на цыпочках прошла по коридору, осторожно заглянула в детскую. Милка спала, не раздевшись, посапывая во сне слезно заложенным носом. Высунув голову обратно в коридор, Катя прошептала маме одними губами – спит… А для верности еще и приложила сложенные ладошки к щеке. Мама, удовлетворенно кивнув, щелкнула кухонным выключателем, скрылась в дверях спальни.
Стараясь не делать лишних движений, чтобы не разбудить сестру, Катя переоделась в пижаму, легла, натянула на себя одеяло, закрыла глаза. Голова была тяжелой, и спать очень хотелось, но сон не шел. Еще и задание мамино тревожило своей несуразностью. Надо ж такое придумать – к тете Нюре Орловой на разведку пойти. Какая из нее разведчица, ей-богу? И вообще, унизительно это как-то – подарки выпрашивать. Хоть и не для себя. Надо было отказаться, настоять на своем… Вот всегда у нее так – после драки начинает думать о сопротивлении. Всегда…
Недовольство собой породило не сон, а тревожную дремоту. Постылое, надо сказать, это состояние! И до боли знакомое. Вроде и спишь, и одновременно досадливые мысли в голове крутишь. Не сон и не явь, а так, маета сплошная. И снова серые тени всплывают, и в них – лица.
То мамино – заботой замкнутое, то Милкино – раздраженное, то отцовское – очень грустное. И хоть бы одно лицо там, в серой дремоте, взяло бы да улыбнулось, что ли? Просто так, от ничего?
В прихожей тихо открылась дверь, и она тут же оторвала голову от подушки – отец пришел! В коридоре половица скрипнула – крадется, наверное, как преступник. Пойти его чаем напоить, что ли? Или ужином накормить? Все равно не спится…
Отец уже был на кухне, стоял перед открытой дверцей холодильника в задумчивости. Увидев ее, вздрогнул, как будто его и впрямь застали на месте преступления.
– Катюнь, ты чего не спишь? Я разбудил тебя, да?
– Нет, пап, я не спала. Садись, я тебе борщ разогрею.
– Так это… Вдруг маму разбудим?
– А мы тихонько. Ты садись, садись, я сама все сделаю.
– Давай… Я, Катюнь, такой голодный, с утра маковой росинки во рту не было.
– А чего так? У вас же на автобазе вроде хорошая столовка. Отчего не обедал?
– Да не был я сегодня на работе. В областной центр ездил. Светланке плохо стало, ну я и…
Он вдруг замолчал, уставился на нее так испуганно, как смотрит человек, случайно сболтнувший лишнего. Сделав вид, что не заметила его испуга, Катя спросила как ни в чем не бывало, будто речь шла о домашней обыденной ситуации:
– А чего ей плохо стало? Заболела, что ли?
– Да тут, понимаешь ли, какая штука… Ей же рожать скоро. Вот она и боится. Где что кольнет, сразу в панику впадает. Вот и повез ее на обследование.
– И что?
– Да вроде нормально все. Сказали, пора на сохранение ложиться. Завтра утром ее в наш роддом отвезу. Ты это… Не обижаешься, что я тебе… все это рассказываю?
– Нет, пап. Чего обижаться-то? Кто у нас с Милкой будет? Братик? Сестричка?
– Братик. Братик у вас будет. На днях уже.
– И ты, значит, этим обстоятельством сильно счастлив?
– А как же! Конечно, счастлив. Только и сам не знаю, что мне с этим счастьем делать.
– Да уж. Странновато, конечно, все это выглядит. Дурацкая ситуация сложилась, согласись.
– Ага… Я и сам все время про это думаю.
– Так одними думами ситуацию не разрешишь.
– То-то и оно, что не разрешишь… Ее вообще, похоже, никак не разрешишь.
– А ты с мамой еще раз посоветуйся! – не отказала себе в легкой издевке Катя, ставя перед ним тарелку с дымящимся борщом. – Погоди, я сейчас еще сметаны положу…
Отец, похоже, и не заметил ее издевки. Вздохнув, принялся за борщ, ел торопливо, жадно, низко склонив голову над тарелкой. Сев напротив, Катя с трудом сглотнула подступившую к горлу бабью жалость, ругнула себя мысленно – и без того запутался мужик, еще и родная дочь лезет под кожу с дурацкими советами.
– Пап, да не переживай, чего ты… В любом случае ты поступаешь порядочно. Ты ж ее не бросил и от ребенка не отказываешься. А остальное… Со временем все как-нибудь образуется…
– Да, дочка, спасибо, – поднял он на нее голубые, разбавленные пронзительным отчаянием глаза. – Спасибо, что не обижаешься на меня. А насчет порядочности… Господи, да какая вообще может быть в моей ситуации порядочность? Болтаюсь, как дерьмо в проруби, – ни там, ни здесь от меня толку нет. Мама, конечно, у нас мудрая женщина, закрыла на все глаза, да только ей тоже, думаю, от этого не сладко. И Светланке не сладко. Она ж такая… Такая маленькая, слабенькая, боится всего… Двери каждую ночь на все замки запирает, думает, мама ее убивать придет… Завтра в роддом идти, а она там одна…
Лицо его вмиг озарилось и радостью, и тяжкой заботой. Даже глаза стали мягче, ушла из них горестная пронзительность, уступила свое место мыслям о маленькой и слабенькой Светланке. Сердце у Кати вдруг зашлось ревнивой обидой – вот так, да? А они тут все что, выходит, каменные и толстокожие? Жалость, конечно, жалостью, а ревность дочернюю куда девать? Запихнуть внутрь себя и воли не давать?
