Бина Богачева - Совпадения
Все ли продиктовано в них выживаемостью, приспосабливаемостью, достижением цели? Все ли может быть оправдано? Как волчица из последних сил, позабыв о себе, отключив инстинкт самосохранения, кидается, обнажая клыки, против превышающей ее охранительные возможности силы защищать волчат, так и они готовы идти на все ради собственных и будущих детей, позабыв обо всем, и о том, как именно они себя ведут и как выглядят в эти моменты. Одно только спасает их род, что не все они такие «королевишны» в образе дьявола, пытающегося купить душу простачка Элиота.[15] Не иметь желаний, с ними связанных, — вот, пожалуй, единственно действенный способ для мужчин противостоять им.
Весь колледж беззвучно гудит о вашем романе с отцом Ларисы Карпухиной. До директора сплетни, похоже, еще не дошли. Сейчас вроде как раз тот самый подходящий момент — сказать вам что-то, предупредить, что вы заблуждаетесь, ошибаетесь, творите зло, сама того не ведая. А может, это я творю зло? Может быть, это мы все его творим? Что там на самом деле в ваших взаимоотношениях? Кто знает?
Глеб старался никаких оценок этому не давать, в сплетни не вникать, и все равно поезд совести шел под откос. Как хотелось ее предупредить, но и лезть в личные дела казалось чем-то невозможным. «Взрослые же люди!» Он рассматривал ее немолодое, тревожное, в родинках лицо и все-таки решил опять не вмешиваться. Весы качнулись в сторону свободы выбора. Пусть человек поступает так, как считает нужным.
— Журналы — единственное, что можно с ними обсудить. Они уходят от школьной системы, потому что не вписываются, не хватает сил терпеть прессинг еще два года. Я с ними разговаривал. Многие ведь не сами уходят, их выживают, неудобных, неугодных. Заинтересовать их моим предметом можно было в семь, в десять лет, а теперь — лишь развивать этот интерес. В большинстве своем они превосходные «сдувалы», копировальщики, зубрилы, и больше ничего, творческий процесс в них загублен. Удача, если я нахожу парочку активных с горящими глазами, и начинаю с ними вести беседы о жизни, включаюсь в их занятия. Смеются поначалу, но я объясняю свой интерес — прошу их растолковать кое-что оттуда, высказать мнение, попытаться произвести первичный анализ той информации, которую они получили, отступить на шаг от их фетиша и рассуждать. Постепенно, в дискуссии, мы переходим к мыслителям и их школам. Я учу их не просто поселять в себя чужое мнение целиком, а брать из него только то ценное, что они готовы принимать и учитывать, что им близко по духу.
— Это какая-то анархия у вас. И вы в ней главный анархист.
— Пантифик максимус? Издеваетесь?
— Но тут, как вы понимаете, я мать порядка.
— Система везде присутствует. Система в нас. Было бы напрасно полагать, что я могу поколебать ее порядок. Она легитимна и устойчива, как… утренняя эрекция у наших немногочисленных студентов мужеского пола. Что с ней ни делай, она сама себя заново живорождает. Ее непотопляемые три кита: бюрократия, инфантилизм, косность — каждый раз всплывают на поверхность, какой бы строй не сменялся, какая бы форма правления не доминировала. А тем, кого мы мечтаем из них сделать — интеллектуалов-мыслителей, — им здесь будет уютно? Мыслящие, они станут только более уязвимы. Мы только порождаем в них бесконечные коллизии.
Валентина Дмитриевна посмотрела на Глеба пристально одним глазом, второй она почти сразу сфокусировала на волосинке, упавшей ей на переносицу. Она убрала ее с лица.
— Все-таки я настаиваю…
Глеб посмотрел на ее обувь, потому что смотрел в этот момент в пол, и наткнулся глазами на ее туфли — новые и блестящие, но ощущение от них, что они не ее вовсе, а чьи-то, кем-то забытые. Она была воткнута в эти чудесные новые туфли.
— …на более классическом, академическом подходе к изложению дисциплины и отчетах о достигнутых успехах, усечении вульгарности в изложении ваших взглядов на предмет. Культуру обещать не могу. Социологии у нас тоже в общеобразовательных предметах нет. Обществознание как раз и призвано объединить это. Но начинается бардак. Книги на занятия носите, а ведь существует четкий список учебников и литературы, которые допущены министерством. Нам не нужны оригинальные воззрения мистера Пелевина, мы всего лишь среднее специальное заведение. Вот поступят в высшие и там пусть излагают свои взгляды, а у нас заучивание и воспроизведение на первом месте. И неизвестно еще, что хуже: ваше свободомыслие, которое я покрываю до поры до времени, или дисциплина и структуризация. Хочется сказать: «Идите в НОУ,[16] если вам здесь невмоготу». Меньше народу — больше кислороду, как говорится. Как вы там любите блеснуть Вольтером? «Когда быдло берется рассуждать — все пропало»? Так вот вы пытаетесь смешать всех в один кастовый коктейль. И делайте там что хотите, хоть на головах стойте. Нет, вы идете сюда… вам на нашем безрыбье намазано медом! — выкрикнула она и очнулась.
А он только почувствовал какую-то горячечную неловкость во рту, сдерживающую язык, чтобы не отвечать в том же тоне, колкость слов почти на физическом уровне, угнетающих и раздражающих всю поверхность кожи.
— Вы желаете все развалить, скомпрометировать, уничтожить, — спокойнее продолжала она, лишь бы что-то уже говорить. — Проникаете в казенные учреждения как вирус. Я не именно про вас сейчас говорю, это безотносительно. Думаете, я с вами одним веду подобные беседы? Ваше поколение вздуло и воспалило много волдырей на поверхности образования. Вы еще готовы слушать. Другие хлопают дверью и пошли. А вы попытайтесь и мою точку зрения понять.
Она замолчала и отвернулась.
— Попытаюсь.
— У нас инфантилов, между прочим, меньше, чем у них. — «У них» относилось к НОУ. — Там до десятого класса в школу гувернеры за руку водят. На кружок на машине, с кружка — на самолете, полсвятого детства с мамками-няньками. Ой, давайте не будем! — Она поморщилась. — Вы говорите, они зашуганные, вы других не видели, вы нас не видели в свое время. А те, кто сегодня с ноу проблем, думаете, размышляют о чем-то серьезном?
— Думающих всегда немного.
А ведь она была первой, кто не хотел моего появления здесь. Она поинтересовалась тогда, три года назад, когда я пришел сюда работать, как я собираюсь противостоять насмешкам и учителей и учащихся.
Глеб заново учился уважать себя и свой предмет. С целой гаммой переживаний, засунутых в него твердой рукой Творца, он отмерял путь от работы до дома, предпочитая с некоторых пор почти затворнический образ жизни, там, внутри себя, за плотно закрытыми дверями, с тугим и ржавым замком не— и недо-верия. Он знал, по колледжу ходил какой-то недвусмысленный слушок с ехидным подхихикиванием, что проблемы с носом у него вовсе не травматического свойства, а как бы это помягче сказать, «медицинско-клинического».
