Ирина Кисельгоф - Соль любви
– Ты что, в детском саду? – возмутилась я, стащила шапку и стряхнула с нее снег. – Снежки вымерли еще в третьем классе.
– Третьем классе детского сада? – Старосельцев поднял брови, его зеленые глаза насмешливо прищурились. – Что у тебя за сад был, Лопухина? С магистратурой?
– С докторантурой, – буркнула я, счищая снег с пальто.
– Понятненько. Куда идешь?
– Домой.
– Хочешь прогуляться по проспекту с кастрюлькой?
– Зачем?
– Пофлэшмобить. – Старосельцев вытащил из пакета старую кастрюлю.
– Я что, ненормальная?
Кастрюля упала в пакет. Я развернулась и направилась к остановке.
– Не знаю, – Старосельцев пошел за мной. – Но лучше быть ненормальным, чем утварью.
– Какой еще утварью? – я раздражилась и убыстрила шаг.
– У испанских Габсбургов были карлики, – Старосельцев тащился за мной как привязанный. – Они числились дворцовой утварью, как домашние животные. Уродцев заводят как утварь, чтобы чувствовать свое превосходство.
– Ну и что с того?
– А ты сама себя спроси, – засмеялся Старосельцев. – Что лучше, пользоваться свободой шута или быть занудной утварью, занесенной в реестр?
– Все мобберы – шуты, – не поняла я.
– В том-то и дело. Как говорил великий Шар, вино свободы киснет, если его не пить. Пара глотков не помешает. Пойдем?
Я заколебалась, мне внезапно захотелось свободы. Старосельцев протянул мне крышку кастрюли.
– Нет. Я хочу кастрюлю.
– Ладно, – согласился Старосельцев. – Мне же легче. Не надо таскать эту дуру.
– Тогда я хочу крышку, – вредно сказала я.
Старосельцев рассмеялся.
– Спрячь ее в сумке. На проспекте мы друг друга не знаем. Увидишь парня в красном комбезе, вытащишь крышку тогда же, когда и он свои железяки. Через десять минут положишь ее в сумку и сразу двигай в сквер. Встретимся там.
– А что делать? Ну там… на проспекте?
– Ходить туда-сюда и вертеть крышкой.
– И все?
– Слушай, Лопухина! У тебя воображение есть? Хочешь, приседай. Хочешь, ласточку делай. Хочешь, бей себя крышкой по лбу!
«Утварь!» – подумала я, глядя в спину Старосельцева.
Проспект деловито облапил меня человеческими колоннами. Я застыла островом в поисках парня в красном комбинезоне. Мимо меня целеустремленно неслись скучные люди в скучных черных и серых одеждах. Чужие глаза обтекали черными точками зрачков, не задерживаясь и не соединяя. В случайной толпе люди всегда вместе и в то же время отдельно.
Из серо-черной массы вдруг выпало красное пятно и выросло в обычного парня, такого, как все. Я заглянула парню в глаза и открыла рот, будто хотела что-то сказать. Красный комбинезон прошел мимо меня, не задерживаясь и не соединяясь. Не знаю почему, но у меня сразу испортилось настроение. Я решила уходить, оглянулась и замерла. На голове красного комбинезона дурацким колпаком высился дуршлаг.
– Посторонись!
Мне с разбега бросился в глаза алюминиевый лед огромного молочного бидона, блестевший солнечными царапинами. Он уехал от меня на санках, я развернулась за ним и наткнулась на человека с ложкой во рту. Чашечка осталась внутри, а наружу, будто дразня, вырос сверкающий металлический черенок. Серьезные зеленые глаза остановились напротив, металлический черенок взлетел гранд батман и тут же сделал шпагат на языке, вернувшись вниз. Я наклонила голову, черенок оттолкнулся от языка и замер в арабеске под подбородком. Я улыбнулась, черенок мерно закачался из стороны в сторону. Я засмеялась, черенок закружился в пируэте.
– Браво! – смеялась я.
Черенок прыгнул большой кошкой, выбросив лапу вперед. Я захлопала, зеленые глаза исчезли в толпе сумасшедших, но очень серьезных людей. Зеленые глаза растворились в толпе, а мои разбежались. Серьезные люди, одетые как все, были не такими, как все. В руке девушки дамской сумочкой висит чайник, а в чайнике косметичка. У парня рыболовные крючки и связка ложек на леске. Самовар рюкзаком за спиной, в сковородке альпинистский ботинок, терка чешет спину, из сита летят разноцветные конфетти. В шляпе опятами растут солонка, сахарница, перечница и графин, в банке звенит будильник. Кастрюля – первая ударная бочка, ведро – вторая, и литаврами алюминиевые тарелки. Вся! Абсолютно вся сумасшедшая, карнавальная кутерьма под канонаду убойных ударных из несметной кухонной утвари! На меня налетело ошеломленное лицо мужчины с вытаращенными глазами, я закрыла смеющийся рот кастрюльной крышкой, как веером. Да! Другой половине серьезных людей сегодня не повезло. А может, и повезло.
– Менты! – заорали за моей спиной, и вдруг стало тихо, как в гробу. Я застыла с крышкой в руках и липким, безумным страхом внутри. Меня вмиг обтекла толпа скучных, безликих людей в скучных черных и серых одеждах, не задерживаясь и не соединяясь… Пока.
– Бежим!
Меня дернули за руку, и я помчалась как сумасшедшая, так и не успев ничего понять. Я бежала внутри липкого страха под убойную канонаду собственного сердца. Под старый-престарый марш чьей-то кухонной утвари.
– Все!
Я упала в снег у пруда без сил. С сердцем, рвущимся из груди вместе с легкими. Я лежала в снегу, надо мной высились большие деревья. Они смотрели в меня, я за них. За деревянной решеткой из крючковатых веток сияло чистое-чистое небо от края до края. Ни тени не видно на нем. И мне захотелось его обнять. Я протянула к нему руки, но наткнулась на решетку из дерева.
– Мы все еще карлики? – спросила я.
– Волнуешься? – засмеялся Старосельцев, глазея на небо.
– Немного, – я прижала ладонь к безумному сердцу.
– Значит, выросли сантиметров на пять, – Старосельцев перевернулся ко мне боком и стал похож на шахматного человека, наполовину белоснежного, наполовину черноземного. – Как говорил великий Шар, чтобы вырасти, надо уметь волноваться.
– Что за шар?
– Француз, партизан, поэт, – Старосельцев поднялся и протянул мне руки. – Вставай, замерзнешь.
Я подала ему руки вместе с крышкой.
– Крышку бросай! – хмыкнул Старосельцев. – Или душой прикипела?
– Прикипела, – я положила крышку в сумку. Она стала точкой отсчета, но какой, я еще не поняла. Старосельцев усмехнулся, я сделала вид, что не заметила.
– Какие у него стихи? У твоего Шара?
– Видишь? – Старосельцев кивнул на замерзший пруд.
Пруд блестел черным глазом воды в центре замороженных ледяных век и бровей, седых и игристых в блестках зимнего снега.
– Я люблю тебя, зима воинственных хлопьев. Нынче твой образ блестит там, где сердце его склонилось.[5]
– Зима воинственных хлопьев, – зачарованно повторила я. – Ты любишь зиму?
– Я всеядный и неприхотливый.
– А еще какие стихи?
