Анна Смолякова - Ты — мое дыхание
— Кто звонил?
— Спрашивали, не склад ли это польской мебели…
— А ты что ответил?
Борис усмехнулся. Но усмешка вышла неудачной, кривой и какой-то неестественной. А вообще, по правилам игры, начатой еще в студенческие годы, в ответ на намеренно идиотский вопрос следовало просто выразительно поднять брови и выдержать эффектную паузу. Комические импровизации они исполняли в паре с Олегом Сергеевым, но Игореха Селиверстов тоже мог иногда подыграть весьма и весьма успешно… Сегодня сыграть у Бориса не получилось. И вообще у него весь день все валилось из рук, стоило вспомнить серое утро за окном, Полино лицо, бледное, как побеленная стена, глаза ее, огромные, отчаянные, и это: «Почему ты не пишешь больше своих песен?»… Господи, какие песни? При чем здесь песни?.. Он взъерошил пальцами волосы и тяжело опустился в коричневое кожаное кресло.
— Что-то, я гляжу, совсем настроение у тебя ни к черту, да? — Игорь подошел к Ритиному чайному столику, налил в стакан боржоми и залпом выпил.
— Да нет, почему…
— Ну я же вижу!.. Да мы, по-моему, все уже здесь за последний месяц окончательно стали психами. От нас отрицательной энергией просто разит… Ты знаешь, я ведь Таньку свою в деловые заморочки принципиально не посвящаю. У нас, как в рекламе «Эффералгана»: счастливая жена на пианино играет, счастливые дети грызут торт и добрый деловой папа в плаще приходит с работы. По принципу папе — работу, детям — торт, жене — пианино… Я и в этот раз ей ничего не рассказывал: ни про то, что нас ценами давят, ни про то, что с кредитом проблемы, а она сама все почувствовала… Правда, бабы — они ведь вообще, как кошки. По-моему, даже погоду предсказывать могут…
Селиверстов заулыбался. Он вообще не мог спокойно, без особенной, мечтательной улыбки рассказывать о своей жене Татьяне, маленькой очаровательной блондиночке с тонкой талией и крошечными, почти детскими ручками… Потом потер подбородок рукой, присел на подоконник. Закатное солнце красноватым бликом отразилось в его внушительной лысине.
— Так вот… — он тряхнул головой, отгоняя воспоминания, — еще и проблем-то по сути дела не было, так, одни намеки, а она уже давай ко мне приставать: что случилось да что случилось… Мол, и взгляд у меня не такой, и улыбка неискренняя, и голос усталый. Прикинь, да!.. Да и твоя, по-моему, тоже что-то чувствует: вон на дне рождения какая неживая сидела. Или мне показалось?
— Да нет, не показалось, наверное, — Борис рассеянно пожал плечами. На секунду прикрыл глаза и снова реально и ясно увидел: светлые обои на стене, белое Полино лицо и глаза, зеленые, больные, печальные…
— Ну и не загружайся, все будет нормально. Из «Эдельвейс-банка» должны позвонить не сегодня-завтра. Еронин же обещал, что будет минимальный процент, значит — будет… Может, он уже сегодня нам что-нибудь сообщит?
— Может быть, может быть… — Суханов посмотрел на часы, — только мне уже пора. Ты еще с часок здесь будешь?
— Да, наверное…
— Короче, если что-то срочное, набери меня по мобильному. Я буду здесь, недалеко, в «Эстелле», если что — быстренько подъеду.
— В кафешке? — Селиверстов удивленно округлил глаза. — Не иначе как тебе там дама свидание назначила?.. Эх, когда же я-то достигну такого статуса, чтобы не я за женщинами, а они за мной бегали?.. Кстати, все спросить хочу, чего опять от тебя этой журналисточке надо было: весь день здесь пороги обивала…
— Ирочке, что ли? — Борис уже от двери обернулся. — Да я так толком и не понял. Позвонил, спросил. Она начала щебетать что-то по поводу еще одной, более пространной статьи. Я сказал, что пока нет времени, и она как-то довольно легко с этим смирилась. Попросила, правда, разрешения как-нибудь заскочить в гости…
— Ах, Ирочка, Ирочка… — Игорь укоризненно покачал головой. — А если серьезно — почему в кафе? Вы что, решили с Полей студенческую романтику вспомнить и в кафе мороженого покушать?
Борис помедлил всего секунду, задумчиво провел пальцами по косяку, потом, не оборачиваясь, бросил «да» и вышел из кабинета…
В хорошее время дня до «Эстеллы» можно было добраться минут за двадцать, но ближе к вечеру на Рублевском образовалась внушительная пробка. И Борис чуть ли не полчаса просидел, нервно барабаня пальцами по рулю, прежде чем его джип смог тронуться с места. Его раздражало и то, что он опаздывает на встречу, и сама эта встреча, назначенная так не вовремя, и жара на улице, от которой можно было если не расплавиться, то уж точно сойти с ума. Во время очередной вынужденной остановки он быстро скинул с плеч свой летний кофейного цвета пиджак и бросил его на соседнее сиденье, оставшись в легкой рубахе с короткими рукавами. С раздражением подумал, что можно было особенно и не спешить: пробка рассасывалась медленно, разноцветная масса машин текла по шоссе неспешно, как капля густого меда по стеклу.
Когда на правой стороне дороги замаячил наконец узорчатый красный козырек «Эстеллы», часы показывали уже половину восьмого. Борис тихонько выругался, припарковал джип на углу и вышел из машины. Ее он увидел сразу. Надежда сидела за ближайшим к витринному стеклу столиком и медленно потягивала коктейль через соломинку. Он вдруг подумал, что Надька совсем не изменилась и хороша, как шесть лет назад: и пальцы все такие же изящные, и профиль тонок и юн, и даже губы совсем еще девичьи. Машинально поправил ворот рубашки и направился к стеклянным дверям с красными пластиковыми ручками. И не мог он знать, что в это время Селиверстов, только что переговоривший с кем-то по рабочему телефону, начинает набирать номер его мобильного. Не мог слышать, что мобильный, забытый в кармане пиджака, пищит призывно и монотонно. И Селиверстов снова набирает номер и снова, чертыхаясь, кладет трубку на рычаг…
* * *Проснулась Поля поздно. Так поздно, как никогда раньше. Когда она разлепила опухшие тяжелые веки, будильник на тумбочке показывал уже три часа дня. Да, в общем, в этом и не было ничего удивительного. Легла она только утром, дождавшись, пока за Сухановым захлопнется дверь. Он и вовсе не спал этой ночью: постель была несмятой и холодной. Поля думала, что уснуть не сможет ни за что, так просто полежит, согреется, но почти мгновенно провалилась в тяжелый, нездоровый сон. Во сне ее преследовали сумбурные видения: Борис, играющий на гитаре и поющий песни на незнакомом, непонятном языке, Ирочка Ларская, смачивающая волосы пенкой и на том же языке подпевающая, еще почему-то преподаватель по международной журналистике, ставящий жирный «неуд» в ее зачетку, и Антон… Во сне она даже не помнила, как его зовут, только видела развевающиеся по ветру волосы цвета воронова крыла, слышала голос, чарующий и ласковый, и силилась докричаться до него. Но крика не получалось, а рот раскрывался беззвучно и беспомощно, словно у рыбы… С этим криком она и проснулась. Сердце колотилось больно и бешено, батистовая ночная сорочка взмокла под мышками и на груди. Поля потерла дрожащими пальцами виски и села в кровати. Впервые в жизни ей было стыдно за собственный сон: что-то нехорошее мерещилось в том, что во сне она тянулась к Антону. И оттого, что всплыло в памяти имя, мгновенно и ясно вспомнился весь вчерашний вечер: старинные самовары вдоль стен, водка в хрустальном графинчике, чужая ладонь, накрывающая ее кисть…
