Елена Лагутина - Слепая любовь
— Дочка! Доченька, ну как же так...
Он попытался ее поднять, неловко взял под мышки...
— Убери! — выдохнула она. — Убери от меня свои руки, слышишь! Я считала, я знаю! Этого не может быть! Зачем ты мне врешь! Гадина!
До самого позднего вечера она лежала без движения, уткнувшись лицом в подушку, а он и не подошел ни разу. Ходил по кухне, измеряя пространство широкими мужскими шагами, курил одну сигарету за другой, изредка присаживался. Несколько раз хотел подойти, но вдруг снова вспоминал ее глаза, сжимал до боли побелевшие пальцы и снова возвращался.
За окном темнело — чуть раньше обычного, это тучи всему виной. Небо заволокло так, что даже не верилось в то, что на свете есть солнце, а они все не прорывались, словно выжидая подходящий момент для удара... Предгрозовая тишина казалась угрожающей в своем насторожившемся покое. Уже ночью полил дождь, и сквозь барабанный грохот капель он вдруг услышал ее слабый голос:
— Закрой окно.
Она не хотела слышать дождь, а уж тем более — чувствовать его пьянящую влажность, так жестоко напоминавшую ей о том, что где-то есть счастье. Просто дождь — но как мучительно и больно осознать, что тот, ее волшебный дождь уже остался в прошлом и что это прошлое уже не вернешь... Двадцать третье число. А это значит, что пятьсот четыре часа истекли, и истекли уже давно — он вернулся в Москву еще четыре дня назад, он не позвонил ей и не приехал. И этот дождь — пусть кто угодно считает, что он пошел случайно, вернее, что виной всему — какие-то циклоны. Она уже знала, что он не мог пойти случайно, так долго выжидая, словно смакуя наслаждение от предстоящего удара. Жестокий дождь — черта под ее прошлым, линия — крест-накрест, и с этим уже ничего не поделаешь, ведь после конца уже ничего не бывает.
Она не думала о том, что могла быть тысяча причин, которые не позволили ему приехать к ней, вернуться и забрать ее из этого ада, — она просто верила, до последней минуты верила в то, что все препятствия преодолимы, и если бы не этот дождь, может быть, продолжала бы верить и надеяться еще долго...
— Ты звала, Дана?..
— Окно закрой, — пробормотала она в подушку, — и иди спать, не действуй на нервы.
Он подошел, торопливо захлопнул створки, закрыл на шпингалеты — но шум дождя все равно проникал сквозь толщу бетонных стен, и невозможно было никуда деться от этих душераздирающих звуков. Она накрылась с головой одеялом, но и это не помогло — и странная, глупая и дикая мысль промелькнула у нее в сознании — почему вместе со зрением у нее не отняли и слух, почему...
Тоскливо протянулась еще неделя — ничего не менялось. Все та же неподвижность, редкие, отрывистые фразы, жалость и обида на его лице и черная, уже привычная пустота перед глазами. Казалось, что так было всегда. Иногда она пыталась вспомнить, представить себе окружающую обстановку — зеленоватые стены в комнате, белый торшер возле дивана, темную полированную тумбочку в противоположном углу, коричневые, ничем не покрытые облезлые деревянные полы и сероватые створки оконной рамы. Ее дом. Ее последнее пристанище — обратной дороги нет, она это знала. Впереди — долгий путь тоски и пустые, пустые дни... Хотя иногда все же безумные мысли рождались в ее голове — вот сейчас она встанет с этого чертова дивана, наберет московский код, позвонит Польке, и она приедет и заберет ее с собой, в Москву, туда, где... И в этом месте мысль обрывалась, словно наткнувшись на непреодолимую преграду, блуждала тонкой змейкой в поисках выхода, не находила и таяла.
Она становилась злой, даже жестокой — чувствовала это и ничего не могла с этим поделать. Хотя и раньше, два, три или четыре года назад, по отношению к отцу (даже мысленно она никогда так его не называла) она никогда не была снисходительна. А уж теперь... Слабые люди часто бывают жестокими, видимо, жестокостью компенсируя или маскируя свою слабость. А она стала слабой, у нее больше не было сил бороться — с собой, с обстоятельствами, со своей жизнью. Она просто плыла по течению и ни на минуту не задумывалась, куда оно ее вынесет.
Внешне она очень сильно изменилась. Рыжие волосы — тайна, которую так и не узнал, не успел разглядеть Андрей, — сильно отросли от корней и краснели на черном фоне, создавая гротескную траурность. Она похудела — ведь за прошедшие полтора месяца практически ничего не ела, от былой легкой полноты не осталось и следа, теперь на нее порой даже смотреть было страшно. Медленно, на ощупь, продвигаясь по комнате, ссутулив узкие плечи, в последних лучах заходящего солнца, в сумраке вечера или в широкой полосе белого лунного света, она казалась мертвой тенью, покойницей, вставшей из могилы, вошедшей в дом сквозь стены, материализовавшимся из воздуха зыбким призраком — глядя на нее, хотелось перекреститься... Ее будто и не было вовсе. Тот отрезок, который можно было назвать жизнью, оборвался, и снова потекли те же дни, которые она уже не считала, как раньше, — ведь раньше была надежда, с каждым днем приближалось освобождение, а теперь впереди была только вечность, темная, непроглядная муть, словно волны сомкнулись над головой, не обещая ничего, кроме небытия и забвения. Только когда оно придет?..
Со временем она научилась прекрасно ориентироваться в пространстве. Ей уже не требовалось абсолютно никакой помощи для того, чтобы передвигаться по квартире, она была вполне в состоянии сама себя обслуживать. Но тем не менее предпочитала этого не делать.
— Закрой окно, — требовала она посреди ночи, он вставал — сон его был чутким, видимо, постоянно ждал, что может потребоваться помощь, — закрывал окно, снова уходил, а через час — снова: — Открой окно. Душно.
И так — до бесконечности. «Поменяй мне постель, простынка колючая... убери одеяло... принеси одеяло... пожарь картошки... не хочу никакой картошки, сам ешь... чай без сахара — положи сахар... не хочу никакой чай, ненавижу тебя...»
Ненавижу тебя. Едва ли проходил день без этих жестоких слов, и даже со временем боль не притуплялась, и каждый раз он глотал комок, послушно приносил и уносил чай, открывал и закрывал окно, менял постель среди ночи, выходил на улицу «глотать свой чертов корвалол», потому что она не выносила этот запах, выходил с каждым днем все чаще и чаще... Они жили в одиночестве, словно два заключенных, скованных одной цепью, порой не замечая, а порой сходя с ума от вынужденного соседства. Данка отгородилась стеной от всего внешнего мира — несколько телефонных звонков от бывших одноклассников, на этом общение было закончено, конечно, по ее инициативе. Ничем не прикрытая грубость оттолкнула не слишком близких людей, и только он, ее отец, продолжал находиться рядом и любить ее, несмотря на то что ежеминутно ощущал ненависть и злобу, исходящую от дочери, чувствуя себя ее источником и единственной причиной и страдая молча, вдали от посторонних глаз. Так прошел год.
