Татьяна Веденская - Девушка с амбициями
– Внутриутробно, – пискнула педиатр и я поняла. Мне поплохело.
– Из-за меня? Какой ужас. И что теперь будет?
– Да вы успокойтесь. Будем лечить. Хорошо, что успели операцию сделать. Теперь все будет в порядке, – заверила меня она, но на деле все было не так гладко и всю первую неделю после родов я курсировала по коридору, змеей пытаясь проникнуть в маленькое теплое помещение, именуемое детской, где в маленькой пластиковой коробочке с прозрачным верхом лежал и грелся мой ребенок. Мой малыш. Максим Максимыч. Странно, но когда я впервые разговаривала с педиатром, мне казалось, что я не испытываю к нему никаких чувств. Словно мы говорили о ком-то постороннем. Или о дальнем родственнике. Где-то на подкорке я записала информацию о том, что не могу поступить иначе, что мне надо родить, чтобы никого не убивать и не лишать себя возможности получить перед смертью пресловутый стакан воды. Поскольку никто и никогда не спрашивал меня, хочу ли я ребенка, я тоже не задавалась этим вопросом. Я относилась к этому процессу как солдат – срочник. Солдат спит – служба идет. Родина сказала – надо, командир ответил есть. А рядовая Лапина исполняет. Но вот настал день, когда я смогла проковылять по коридору до детского отделения впервые. Я открыла дверь и прислушалась к плохо срепетированному хору детских визжащих голосов.
– Вы к кому? – подлетела ко мне строгой курицей-наседкой санитарка. Я задумалась. Как сказать, к кому. К ребенку? Дык их тут море…
– К Лапину, – попробовала я.
– К нему нельзя. Он на кварцевании.
– Где? – опешила я.
– На кварцевании. Все, мамочка, идите.
– Но я после кесарева! – возмутилась я. Еще работая адвокатом, я ненавидела, когда мне говорили категорическое «нет». И это никогда меня не останавливало.
– И что?
– Я его вообще никогда, не разу еще не видела! Только на УЗИ! Неужели не пустите? – я прямо видела, как у санитарки внутри закрутилась ужом совесть.
– Ну ладно. Только его все равно на руки брать нельзя будет.
– Ну и что. Я хоть посмотрю. На руки не возьму, мне после операции пока нельзя, – пообещала я. Мы прошли в комнату, где под прозрачной крышкой на тепленьком одеяльце лежал малюсенький голенький мальчик в модных темных очках. У него был такой беззаботный пляжный вид, что я рассмеялась и спросила:
– А почему он в очках. Какой крутой пляжный мальчишка!
– А, – улыбнулась санитарка, – глазки закрываем. Он же загорает сейчас под кварцем.
– А зачем? – поинтересовалась я.
– Так лучше родовая желтушка проходит. Ерунда, в общем, – я посмотрела внимательнее на Максима и поняла вдруг, что люблю его. И совершенно не важно, что он Пашин сын или что сейчас дефолт и что непонятно, как и чем я его буду кормить. Это мой сын, такой маленький и красивый. Роднуля моя, мой человечек, близкая душа. Мне ужасно захотелось взять его на руки и прижать к себе.
– Ну хватит, – попыталась выгнать меня бабуля.
– Нет, – отрезала я. В конце концов, ей пришлось выставлять меня чуть ли не силой.
– Завтра антибиотики тебе перестанут колоть, я его тебе прямо в палату буду приносить. Наиграешься еще, – заверила она меня. Я пошкандыбала обратно. Путь от детского отделения до моей палаты составлял примерно метров пятьдесят, не больше. Из пункта А в пункт Б при нормальных условиях я бы дошла за минуту, но сейчас этот путь занимал около четверти часа. Я пришла, потрепалась с девчонками в палате. Одна из них, веселая круглая женщина лет тридцати пяти, рассказывала, как муж в родительской школе учился дышать правильно.
– Он сидит и дышит. Хо-хо-ухххх. Хо-хо-ухххх. К нему подходит тренерша и говорит, что у него не та частота.
– Не на той волне? – перепросила я.
– Ну да. Типа надо сменить скорость, ритм там. Он пробует. Сидит красный как индюк и дышит. Уху-уху-уху.
– А зачем ему это надо? – удивилась другая девочка. Она лежала на кровати у окна, ей было восемнадцать и у нее был такой же худенький и напуганный глобальностью происходящего восемнадцатилетний муж. Он приезжал к роддому с мамой и трогательно кричал нам на пятый этаж: «Машка, я люблю тебя. Я все постирал и погладил.» А его мама добавляла: «он обжег утюгом и обе руки, и спину».
– Как он мог обжечь утюгом спину? – изумлялась наша Маша. Но его мама невозмутимо пожимала плечами. «Он всегда был способным!» Так вот, она спросила, зачем мужу надо было дышать на курсах.
– Интересное дело, я что, одна буду этой хренью маяться? – резонно отбрила ее коллега по палате. – И потом, если я на родах от боли крышу потеряю и начну дышать наоборот. НУ, не на схватках, а между или еще как. Он хоть сможет меня поправить.
– Ну ладно, все понятно. Что дальше? – недовольно заворчали остальные члены нашего коллектива. Всего в палате нас обреталось числом шесть штук.
– А, ну да. Он пыжится, красный. Сопит, как паровоз, а тренерша опять к нему подлетает и говорит, что все не так.
– И что он?
Он шумно выдохнул и возопил. А как правильно! Ну как? А тренерша так невозмутимо говорит. Вдыхать надо всей маткой. Чтобы мышцы матки расслабились. – Мы покатились со смеху, представляя, как мужчина будет расслаблять полость матки. В общем, первые три дня мне лежалось весело и безпроблемно. Только уколы доставали и боль. А на треть ночь ко мне пришло молоко. Тому, кто этого не пережил, не понять. Это как расслаблять матку, которой нет. Вот сидишь на кровати ты, Лариса Дмитриевна, девушка с высшим образованием, с адвокатским стажем, с кучей жизненного опыта и внутренних достоинств. Но у тебя пришло молоко и фактически ты просто корова. Единственный вопрос пока не приносят ребенка – кто будет меня доить? Потому что в соответствии с законом жанра молока пришло много, грудь распухла и стала каменной.
– Сцеживайся, – посоветовали соседки. Я видела, как лихо опытная мамашка, которая так подставляла мужа в родительской школе, выковыривает из своего инструмента молоко.
– Ты прямо рекордсменка, – восхищались мы, – повышаешь удои.
– Смейтесь-смейтесь, – бухтела она и делала свое дело. И теперь я смотрела на нее и мечтала овладеть этим искусством, так как сама не могла прикоснуться к груди без того, чтобы не разрыдаться от боли.
– Женщина, дорогая, вы что? Мастита захотели? – завопила докторша, глядя на меня наутро. – Вот так надо, вот так.
– Нет! – она сделала что-то такое, что молоко из меня брызнуло во все стороны, но боль была столь ужасна, что я разрыдалась. Она посмотрела на меня, почесала что-то у себя в голове и ушла. Через десять минут мне принесли ЕГО. Маленького принца, уже без очков и в толстом плотном кульке из одеяла. Он орал и вертел маленькой волосатой головой.
– Что мне с ним делать? – спросила я, когда мне положили его на колени. Впрочем, он так исчерпывающе показал, что бы хотел, чтобы я с ним сделала, что я засмеялась. Он всю свою крохотную головенку развернул в сторону меня и так выразительно зачмокал губами, что сомнений не оставалось. Я обнажила аппарат и поднесла к его малюсеньким губкам. Позднее многие мне рассказывали, что у них были проблемы с установлением грудного вскармливания. Мол, дети грудь не брали, молоко не сосали и вели себя всячески плохо и аморально. Я этих проблем так и не узнала. Максим в течение трех секунд сцапал сосок и зачмокал так, что у меня грудь затрещала.
