Татьяна Корсакова - Мужчины не плачут
…Стрижа нашли мертвым в его собственном автомобиле, с аккуратной раной в области печени. Машина стояла на проселочной дороге, всего в каком-то километре от дачного поселка, в котором Стриж строил загородный дом. Его обнаружил лесник всего спустя несколько часов после убийства. Приехавшие опера обшарили каждый сантиметр дороги, чуть не по винтикам разобрали автомобиль. Ничего! Никаких следов, никаких отпечатков, никаких свидетелей. Идеальное убийство, мать его… А мотив?
У Стрижа не было врагов. Такой уж он был человек.
Врагов хватало у Серебряного. Убийство его лучшего друга, практически брата, было актом устрашения. Во всяком случае, так считало следствие. Кто-то невидимый и очень осторожный объявил ему войну и начал со Стрижа. Серебряный закрыл глаза, погружаясь в воспоминания…
…Их было тринадцать. Они называли себя чертовой дюжиной. Самому младшему — десять, самому старшему — семнадцать.
Они называли себя гладиаторами. Маленький отряд злых, полуголодных, отчаянных мальчишек, готовых на все, чтобы выжить. Выжить — это был единственный смысл их ужасного существования. Чтобы остаться в живых, им приходилось сражаться и убивать…
Иногда друг друга…
Это было самым страшным — убить собрата по несчастью. Почти брата… Но у них не оставалось выбора — или ты убьешь, или тебя убьют. И хорошо, если сразу…
Серый на собственной шкуре знал, как это бывает.
Он должен был драться со Стрижом. Они надеялись, что бой будет «до первой крови», но Хозяин сказал — насмерть. Приближался Новый год, Хозяин хотел порадовать Гостей…
Это нельзя было назвать честным поединком. Стриж был моложе и слабее Серого. У него не было ни единого шанса. Они оба это понимали. Последнюю ночь перед боем они провели без сна, лежа спиной друг к другу на узкой койке Серого. Стриж ни о чем не просил. Он знал правила. Он готовился умереть. Серый умирать не хотел. И убивать Стрижа он тоже не хотел…
Стриж был самый молодой, самый светлый из их отряда. Чувствовалось, что он попал на Базу не с Зоны, как большинство из них, а из нормальной, давно позабытой остальными человеческой жизни. Это было странно. Хозяин не любил рисковать. На Базу привозили лишь пропащих, никому не нужных пацанов. Тех, кого никто не станет искать. Таких, как Серый…
Свою биографию Серый помнил смутно. Она состояла из четырех этапов.
Первый, самый светлый, больше похожий на сон, чем на реальность. Семья: отец, мама, старшая сестра. Серому было пять лет, когда все они погибли в автокатастрофе, и как-то вдруг оказалось, что у него никого нет и он никому не нужен.
Начался второй этап. Детский дом. Усталые воспитатели, злые няньки, серые, вечно влажные простыни, невкусная еда, убогие игрушки и активное, целенаправленное подавление любых проявлений индивидуальности. Серый взбунтовался в двенадцать лет. Хотя вряд ли это можно было назвать бунтом. Так, слабые попытки… Он стал прогуливать уроки, дерзить учителям. Ему очень хотелось выделиться из общей массы, но он не знал как. А однажды понял. Нашел на территории детского дома оброненный кем-то из персонала стольник…
На всю оставшуюся жизнь он запомнил запах своей первой сигареты, дешевой отсыревшей «Примы», и вкус «Жигулевского пива»…
Выкурив две сигареты подряд, прикончив «Жигулевское», прибалдевший, полуоглушенный, он решил — вот какой она должна быть, его жизнь! Свобода, сигареты, выпивка. Может быть, женщины. Женщин он еще не пробовал.
Это будет здорово, по-мужски…
Осталось решить, где взять деньги.
* * *Воровать оказалось легко: немного ловкости, немного осторожности, немного ума.
Сначала он тырил по мелочам: пару сигарет у физрука, несколько конфет из сумочки математички.
Конфеты он не любил, но украл из любви к искусству и из нелюбви к математичке, толстой, потной бабище, с тяжелым взглядом подслеповатых глаз и большими, совсем не женскими руками. Этими своими ручищами она раздавала затрещины налево и направо, и Серому доставалось чаще всех. Конфеты он отдал шестилеткам, мелюзге.
Потом была мелочь из старого дерматинового кошелька дворничихи тети Люси, тихой, безобидной пьянчужки. Серый сначала взял деньги, а потом устыдился — вернул. Тетя Люся была доброй, добрее многих. Даром что пьяница. А он, Серый, добро помнил. И то, как дворничиха шуганула своей длинной метлой Ваську Зайцева и Вовку Петренко из 8-го «Б», когда они как раз собирались «намылить ему рожу», тоже помнил. А то, что попытался ее ограбить… Бес попутал.
Но он все исправил: деньги вернул и даже сунул в хозяйственную сумку тети Люси полную бутылку «Жигулевского» в качестве компенсации морального ущерба. Можно сказать, от сердца оторвал.
Потом он стянул у завхоза нутриевую шапку и загнал ее по дешевке на барахолке. Вырученных денег хватило, чтобы шиковать целую неделю. Серый даже прикупил себе не пролетарскую «Приму», а дорогой «Космос». А еще мелюзге купил двести граммов почти шоколадных конфет «Арахисовый аромат». Мелюзга пищала от радости, а он, по-взрослому затягиваясь сигаретой, снисходительно улыбался и чувствовал себя настоящим Робин Гудом, сильным, справедливым, неуловимым.
Вера в собственную неуязвимость его и подвела. Серый, за полгода безнаказанных вылазок осмелевший и утративший бдительность, замахнулся на святое — кошелек директрисы. Операция прошла без сучка, без задоринки. Директорский кабинет — на первом этаже, решеток на окнах нет. Только и дел-то — подгадать, когда директриса уйдет, а окошко не закроет.
Улов оказался знатным — целых двести рублей. Часть он потратил сразу же: накупил жратвы себе и заварных пирожных — мелюзге, каждому из шестерых аж по три штуки.
А вечером нагрянули менты… Детдом перевернули вверх дном. Серый был спокоен — оставшиеся деньги он спрятал в салу, в дупле старой яблони, жратву давно приговорил. Приходите — ищите!
Кто же мог подумать, что обыскивать станут не только старших, но и малышей…
Малые не успели съесть все пирожные, а может, просто хотели растянуть удовольствие на несколько дней. Что с них взять, с шестилеток? Их и запугивать особо не нужно, чтобы раскололись. Им достаточно увидеть человека в форме…
Серого увозили из детдома в наручниках, как настоящего преступника. Он шел в сопровождении двух ментов по усыпанной каштанами аллейке. Старался казаться взрослым, насвистывал что-то веселое, с беззаботным видом футболил носком ботинка попадавшиеся под ноги каштаны.
Его провожали всем детским домом. На улицу высыпали все, от мала до велика. Он видел зареванные, виноватые мордашки малых, напряженные, испуганные лица старших. Директриса стояла на крыльце, скрестив руки на груди, нахмурив брови, поджав тонкие губы. Воспитатели, учителя молча толпились за ее спиной — от этих сочувствия не жди.
