Дэвис Френсис - Возлюби соседа своего
Он позвонил в четыре:
— Обедаем сегодня? Нелл, я знаю один чудесный лифт…
Она благодарила Бога, что Шеа сейчас не мог ее видеть, так вспыхнуло ее лицо:
— Шеа! Я… я не могу сегодня. Одри забирает меня на всю ночь — и на четверг тоже.
— Проклятие! Разве у тебя не урок флейты в четверг?
— Шеа, я забросила уроки флейты…
— Нелл! — Голос его снова перешел на теплый, интимный полушепот. — Я не могу без тебя, Нелл.
— Я не могу без тебя, Шеа. — Ей было трудно представить, как она доживет до уикэнда, не видя его. — Давай условимся на пятницу?
— Я перезвоню тебе, ладно?
Десять минут спустя он снова позвонил.
— Ты ничего не имеешь против того, чтобы поехать в пятницу на пикник и концерт в Рэвинию? Я заберу тебя.
— Я жду пятницы, Шеа.
Стриженые лужайки Рэвинии были сплошь покрыты одеялами и скатертями отдыхающих. Нелл с Шеа присоединились к тысячам пар и семей и расположились подальше от музыкальной сцены.
Они лежали бок о бок на зеленой траве и глядели в небо, слушая джазовые импровизации. Цвет неба сменился с кобальтового на сливовый. Показались звезды. Облокотившись на руку, Шеа взглянул на Нелл и тихо проговорил:
— Ты самая таинственная женщина из всех, кого я встречал, Нелл.
— Я — таинственная? Боже милостивый! Я менее всех стараюсь быть таинственной.
— Почему же тогда у меня непроходящее ощущение, что ты не веришь мне?
— Не знаю. — Нелл была рада спасительной темноте. Она боялась, что он все прочтет по ее глазам. Она влюбилась в Шеа, и это было похоже на катание на канате: то ввысь, подброшенная невидимой рукой, то вниз, в пугающую пучину, с замиранием сердца.
— Но я верю тебе, — добавила она, прошептав про себя: — Почти.
Да, она знала, что весь романтический флер вокруг их связи, может быть, выдуман ею. Да, она понимала, что он ни разу даже не намекнул ей, что любит ее. Совсем наоборот: он сам заговорил о том, что не хочет никаких пут и обязательств. А если даже когда-либо он признается ей в своей любви — разве это уничтожит все страхи и подозрения? Да, уничтожит, подумала она, хорошенько все взвесив.
Она коснулась его щеки:
— Все это вздор, милый. Ты просто устал. Это ты для меня человек тайны — мне даже временами больно, что я люблю мужчину, о котором почти ничего не знаю. Расскажи мне о себе. Было, наверное, что-то интересное, значительное в твоем детстве? Может быть, ты пугал свою сестренку жабами и змеями?
Засмеявшись, Шеа откинулся на одеяло.
— Всеохватывающее заключение, — сказал он, прижимая ее к себе. — У меня не было сестер, и некого было пугать; не было также и братьев. У меня была морская свинка по имени Рекс. И обожавшие меня родители. Известные в определенных кругах, как говориться. Я вращался в привилегированном круге: зима — в Нью-Йорке, лето — в Ньюпорте. Если не принимать в расчет географию, я бы стал таким же, как твой Гутри.
— А что тебе помешало?
— Дядя Тэд, мой дядя по матери и «белая ворона» в нашем семействе. В каждом семействе есть такой «дядя Тэд». В твоем был?
— Нет, все наши овечки — серые. А почему он оказался «белой вороной»?
— Он — одиночка, никогда не хотел никаких семейных связей. Живет на ферме неподалеку от Клэм Харбор, играет на дрянном банджо, сочиняет песенки. Когда мне исполнилось четырнадцать, Тэд решил, что если не приняться за мое перевоспитание, из меня вырастет порядочная дрянь.
Нелл попыталась представить себе Шеа дрянным, испорченным тинэйджером. Но не смогла, о чем честно заявила Шеа.
— Отец был всегда так занят, что никогда не замечал того, о чем предупреждал его Тэд. Тэд уговорил маму отпустить меня на лето к нему, чтобы дать мне «жизненную закалку».
Нелл, лежа головой на его плече, ощутила волны с трудом подавляемого смеха, поднимавшегося из его груди.
— Уверена, что ты оказался прилежным учеником Тэда.
— О, да. — Губы его нежно коснулись лба Нелл. — За два незабываемых месяца Тэд обучил меня картофелеводству, игре на банджо и ловле раков. В город я приехал в линялых шароварах и рабочей рубашке, с мозолями на руках, со старым гитарным футляром, битком набитом книгами. Моя мать, увидя меня, едва не упала в обморок, но я был навсегда захвачен новой жизнью. Отныне я каждое лето проводил на ферме: работал, читал, говорил с дядей о жизни. Тэд ценил в людях старомодные добродетели: самостоятельность, цельность, смелость. А более всего решительность и смелость.
Шеа замолк и, казалось, унесся мыслями куда-то далеко.
— Продолжай, — попросила она.
— К тому времени, как я окончил школу, я был исполнен юного пыла и решимости перевернуть мир. Мои родители, конечно, подали бы мне все жизненные блага на тарелочке, но я отверг этот путь. Поэтому, когда Ассошиэйтед Пресс предложило мне должность репортера средней руки в Юго-Восточной Азии, я схватился за эту возможность самому проложить свою дорогу в жизни.
— И ты проложил ее, правда? Я слышала, что ты получил за свои обзоры премию?
Он не обратил внимания на ее вопросы, но Нелл явственно почувствовала, как напряглось его тело, как окаменело плечо, на котором покоилась ее голова.
— Нелл, ты и представить не можешь весь ужас, который я там видел… — Слова будто причиняли ему боль. — Раньше я и не предполагал, что война столь ужасна. Я пытался писать простые, бесхитростные истории о самих этих ребятах — почти еще детях, которым рано пришлось повзрослеть. Вечером мы могли сидеть вместе, пить пиво и шутить, а на следующий день некоторых уже не было в живых. Мои репортажи — это дань памяти всех, кто выжил и кто — нет. Я был вместе с ними и в победах, и в поражении. Я был вместе с ними, когда открывали монумент в Вашингтоне. И я вместе с другими читал имена тех, кого знал и о ком писал. Я плакал.
Она погладила его по волосам и крепко обняла. Слезы стояли у нее в глазах. Она беззвучно плакала при мысли об опасностях, через которые он прошел, при мысли об испытанной им боли утрат, и — от благодарности за то, что он поделился этой болью с нею. И еще она плакала от благодарности создателю за то, что Шеа остался жив, и теперь он с нею, и она может любить его.
— Столько замечательных парней на моих глазах погибло, Нелл… Наверное, поэтому меня так бесят эти твои друзья, эти бабочки-однодневки, самодовольные и пустые…
Она прижала его к себе, страстно желая взять на себя его боль.
— Шеа… — прошептала она.
— Ты плачешь, Нелл? Отчего?
— Потому что… — рыдания душили ее, и она ничего не могла поделать. — … Потому что я люблю тебя.
Он бережно взял ее лицо в руки:
