Анна Берсенева - Возраст третьей любви
– Ой, Юрий Валентинович, здравствуйте! – вдруг услышал он и вздрогнул от неожиданности – как будто и правда был один в целом мире.
Оля Ким стояла в двух шагах от Гринева и смотрела на него такими радостными глазами, словно встретила под Новый год Деда Мороза. Ее светлая нерпичья шубка поблескивала в свете фонаря – казалось, тоже от радости. На Оле был такой большой пуховый платок, что ее смуглое личико казалось в нем еще меньше и тоньше.
– Доброе утро, Оленька. – Гринев улыбнулся ее радостным глазам. – Ты куда это ни свет ни заря?
– А я не куда, я откуда, – ответила она. – Я ездила к родителям и теперь возвращаюсь обратно.
Тут он заметил, что Оля держит в обеих руках дорожную сумку – тоже слишком большую по сравнению с ее маленькой фигуркой – и еще какой-то сверток.
– Ну, давай помогу. – Юра протянул руку к сумке. – Давай, давай, не смущайся, – повторил он, заметив, что Оля даже отступила на шаг.
– Зачем же? – пролепетала она почти испуганно. – Зачем вы будете носить? Я сама…
Но он уже взял у нее сумку и пошел обратно к дому – и Оля невольно последовала за ним.
На площадке третьего этажа, у лифта, Оля остановилась – как в прошлый раз, когда он провожал ее после пикника.
– Я сама отнесу в комнату, Юрий Валентинович, – сказала она. – Там Ира еще спит, наверно. Извините, что вам пришлось задержаться.
– Да я не задержался совсем, – пожал он плечами. – Я же не торопился, Оля. На рыбалку еду, не к спеху.
– На рыба-алку? – Ресницы ее дрогнули так взволнованно, как будто он сообщил, что едет по меньшей мере в Париж. – Как хорошо…
– Хорошо, – согласился Юра. – Хочешь, вместе поедем?
Он и сам не понял, почему вдруг предложил ей это, и почти пожалел о неожиданно сорвавшихся словах. Но Олино лицо мгновенно осветилось изнутри – и тут же застыло, как будто она ожидала: не откажется ли он?
– Или ты с дороги устала? – спросил Юра, чтобы развеять ее тревогу.
– Я – устала? – Теперь лицо ее просияло так, что впору было зажмуриться. – Как я могла устать, что вы, Юрий Валентинович!
– Тогда поехали? – повторил он. – Знаешь что, я пока пойду в гараж, машину греть, а через полчаса подъеду за тобой.
Всю дорогу до гаража и потом, пока прогревался мотор, Гринев был почти сердит на себя. Что за странный порыв, зачем он предложил ей ехать, ведь так радовался предстоящему отдыху, и тишине, и своему в этой тишине одиночеству… А теперь надо будет что-то говорить, как-то ее развлекать, не молчать же весь день наедине с девочкой.
Но как только Оля села в машину, он сразу почувствовал, что развлекать ее пустыми разговорами не придется.
Она села сзади, и Юра спросил, обернувшись:
– Что это ты туда забралась, как в такси? Боишься меня, что ли?
Трогательно было это ее смущение по пустякам, и ему понравилось необидно дразнить ее, заставляя так смущаться.
Конечно, она смутилась и сразу пересела вперед. И молчала всю дорогу, но не обиженно, а как-то очень естественно – так, что и он не чувствовал неловкости от своего молчания.
По обеим сторонам узко расчищенной дороги высились сугробы; даже ветра за ними не чувствовалось. Пока доехали до места, рассвело, и снег мерцал в прозрачных сумерках синими искрами.
С шоссе свернуть на машине было нельзя: к берегу вели сквозь сплошные снега только узкие тропинки, протоптанные рыбаками. Юра достал из багажника лопату, выкопал в сугробе у дороги «карман», чтобы поставить машину. Точно такие же снежные стоянки были прокопаны рядом; рыбаков в это воскресное утро приехало немало.
Юра взял донки, рюкзак, складную скамеечку и пошел по тропинке к берегу. Снег едва слышно скрипел у него за спиной под Олиными мелкими шагами.
– Одета ты тепло? – вспомнил он. – Если замерзнешь, сразу скажи, в машину сбегаешь погреться.
Сам он был одет точно по погоде: в высоких рыбацких сапогах, в летчицкой куртке на меху и в овчинной шапке, надвинутой до бровей.
– Мне тепло, – покачала головой Оля. – Не беспокойтесь, Юрий Валентинович.
Еще несколько раз за день Юра интересовался, не замерзла ли она. Один раз даже спросил густым, как в сказке «Морозко», голосом:
– Тепло ли тебе, девица?
Но она, кажется, не знала этой сказки – посмотрела удивленно.
Корюшка брала хорошо, и не только у него: над всеми лунками, тянущимися чуть не до горизонта, то и дело взблескивали на лесках рыбины. Но Оля каждый раз так радовалась, когда он вытаскивал рыбу, как будто это было свидетельством Бог знает какой его удачи. И ее повторяющаяся радость нисколько не раздражала, потому что была совершенно искренней.
– Ну, Оля, теперь даже я замерз! – сказал он наконец. – Давай-ка согреемся немного, да и перекусить пора.
Они побежали к машине. Теперь уже Оля бежала впереди, и Гринев видел, как быстро мелькают ее белые валенки, специально надетые на рыбалку.
В машине стоял ясный голубоватый полусвет – из-за сугробов. Гринев завел мотор, достал из бардачка плоскую металлическую фляжку с коньяком. Он забыл взять ее с собою к лунке и очень по этому поводу переживал.
– Дотянись-ка, Оля, там бутерброды возле заднего стекла лежат в пакете, – попросил он.
– А я тоже взяла поесть, – сказала она, разматывая платок. – Я же как раз от мамы всего привезла, что вы любите!
– Откуда ты знаешь, что я это люблю? – удивился Юра.
Оля развернула у себя на коленях плотную бумагу и уже раскладывала на ней пакетики с корейскими блюдами: и такими, какие он часто покупал на рынке, и совсем ему незнакомыми – по-особому приготовленная рыба, что ли… Запахло острыми приправами, и Юра почувствовал, как у него потекли слюнки.
– Вы же сами говорили – помните, на пикнике? – ответила Оля.
Он уже и забыл, что говорил два месяца назад на пикнике, а она, выходит, запомнила.
– Ну, за хороший день, Оленька. – Юра поднял фляжку, отхлебнул коньяк. – Твое здоровье!
– За ваше здоровье, Юрий Валентинович, – тихо произнесла она. – Дайте мне тоже выпить.
– Ты же не пьешь как будто? – удивился он.
– Ну и что? А за вас выпью.
Юра протянул ей фляжку, Оля отпила неумело, слезы тут же выступили у нее на глазах, и она засмеялась, замахала рукой.
Он отхлебывал коньяк, смотрел, как она утирает слезы, как разворачивает очередной пакетик, придвигает к нему… Потом поставил фляжку между магнитофонными кассетами, в обе ладони взял Олино лицо, заставил ее поднять голову и наклонился к ее губам.
«Зачем я это делаю?» – мелькнуло у него в голове.
Но тут же он почувствовал губами ее губы – и все мысли забылись сами собою.
Чувствовалось, что она совсем не умеет целоваться, и пахнущий коньяком рот был по-детски закрыт. Но вместе с тем он мгновенно ощутил другое: неудержимый, к нему стремящийся порыв, в котором не было ни девической скованности, ни смущения – ничего внешнего, зависящего от умения или опыта. Что-то жаркое, первоначальное билось внутри у этой девочки – и Юра почувствовал, что в глазах у него темнеет от этого глубокого жара.
