Стивен Кэрролл - Комната влюбленных
По правде говоря, Волчок даже и не расслышал толком всего, что говорил хозяин. Он бы и думать забыл про весь этот разговор, если бы не ее внезапная паника. Как тут не насторожиться? Конечно, он, как всегда, не у дел, в роли чужака, недоверчивого и подозрительного. Неловкий уход хозяина, уклончивая болтовня Момоко, а главное — эти слова. Забавный юноша, художник… Разумеется, он их слышал, они прозвучали над ним как удар набата и разбудили демона, что с некоторых пор затаился в его сердце. Она может говорить все, что угодно, — все равно ей не заглушить неумолчной бесовской стрекотни.
Волчок всегда считал себя беспечным и веселым человеком. Он не знал, что такое отчаяние. Скорее всего, это просто наводящая скуку литературная поза. Или, в крайнем случае, жалкий старый пес, воющий где-то далеко, в чьем-то чужом доме. Порой ему думалось, что эта неспособность к глубокой печали выдавала некоторую ущербность его натуры, поверхностность ума, попросту не вмещающего в себя весь трагизм окружающей жизни. А оказалось, это проще простого — взять и с головокружительной легкостью кануть в бездну и сгинуть там без возврата. Может, он просто окончательно рехнулся в этой проклятой стране? Или он все верно услышал? А что с Момоко, как узнать, целиком ли она ему принадлежит или только какой-то своей частью? Может быть, есть в ней сокровенные закоулки, извилистые коридоры и бесшумные двери, а за ними — еще двери и еще коридоры, куда она его никогда не впустит. Потому что его не сочли достойным посвящения в ее тайны. Волчок вдруг показался себе надоевшей игрушкой, которую за ненадобностью бросили в темный чулан. Его терзаю неопровержимое, безнадежное понимание: впредь ему будут сообщать лишь неполную правду. Ему никогда не узнать всего.
По дороге домой было то же самое: Момоко болтала, а Волчок молчал в угрюмой задумчивости и только время от времени бессмысленно кивал, соглашаясь с тем, чего даже не слышал. Впрочем, ей к этому не привыкать. Отец, бывало, в последние годы тоже впадал в черную меланхолию, а теперь — Волчок. Вот она и пыталась развеселить его своим щебетанием, но все без толку — выходило только хуже. Домой они пришли в полном молчании.
Комната Момоко все же оставалась совсем другим, особенным миром, и там стало немножко легче. Волчок ослабил узел на галстуке, огляделся по сторонам. Здесь Момоко принадлежала ему, принадлежала раньше и будет принадлежать впредь. Так было на протяжении всех осенних месяцев. Снятая одежда была как внешние слои, под которыми постепенно обнажалась настоящая, его Момоко. Здесь они отдавались друг другу безраздельно, здесь сливались воедино. Здесь, в этой комнате, была их крепость, их маленький мир, и так будет всегда. Здесь он мог заключить в объятия Момоко, недоступную чужим взглядам, потому что эта Момоко выбрала его.
Пуговицы на кителе блеснули в приглушенном свете лампы — Волчок мягко подтолкнул Момоко к стене. Та улыбнулась и прислонила голову к притолоке, но улыбка была краткой — тягостный путь домой отбил всю охоту к любовным забавам.
— Что за игры?
— Какие игры?
Она отвернулась. К чему сейчас эти дурацкие выходки? Противно и не смешно. А Волчок не унимался — распахнул на ней пальто и прижался всем телом.
— Прекрати, Волчок.
— Я не играю, но если хочешь…
Он улыбнулся, одной рукой придержал ее голову и поцеловал в губы. Другая рука скользнула к пуговицам на платье.
— Прекрати, говорят тебе!
Момоко резко оттолкнула пошатнувшегося от неожиданности Волчка. Но вот он снова придавил ее к стене и поцеловал еще крепче, даже распробовал вкус губной помады. На этот раз оттолкнуть его не удалось. В нем поднялось все пережитое за последние несколько дней. Прождал ее столько часов, места себе не находил от тревоги, и зачем? Чтобы его отослали прочь, как назойливого мальчишку, да еще унизили напоследок, отговорившись усталостью. А потом эти мучительные полунамеки, повисшие в воздухе недоговоренные фразы, эта нарочитая болтовня. И в довершение всего — «Прекрати, Волчок». И как ей хватает наглости разговаривать с ним в таком тоне? За кого она его принимает? За осточертевшего идиота? Или, на худой конец, за набившего оскомину зануду? Зануду, который перестал ее забавлять и может возвращаться, откуда пришел, не удостоившись даже прощального поцелуя? Вот чем все кончилось? Дали от ворот поворот?
Волчок сам не знал, что творит, даже не осознавал, что прикасается к ней. А руки его между тем оторвали Момоко от стены и с силой бросили на футон. Он опомнился, услышав резкий звук рвущейся ткани, не веря своим глазам, недоуменно посмотрел на лоскут ткани и патетически бросился на колени перед ней.
— Убирайся! — крикнула она.
Волчок поднял руки, будто моля о пощаде:
— Прости, я случайно.
— Случайно?
— Я не хотел.
— Неправда, хотел.
— Нет, просто я думал, тебе надоело… ну… — он заикался, казалось, он не о себе вовсе говорит, а пытается выгородить какого-то постороннего человека, — все, что между нами происходит… я надоел… — он закинул голову и уставился на абажур. Желтый луч света покачивался на потолке, словно насмешливая луна с ленивым любопытством наблюдала за ним с незнакомого небосвода. — Ты пойми, так было всегда и со всеми. Я всегда всем надоедал. До знакомства с тобой я то и дело ухаживал за женщинами, которые на первом же свидании давали понять, что я их утомил. А теперь ты.
Волчок опустил глаза и увидел, что Момоко так и лежит на футоне не шелохнувшись. Он увидел ее разодранное платье, полный недоверия взгляд. Да слушает ли она его вообще? Волчок сжал зубы. Хоть бы она поняла, что случилось!
— Позавчера, когда я прождал тебя весь день… Знаешь, к тому времени, когда ты вернулась, я уже ни на что не надеялся. Я не думал, что ты вернешься. Я думал, все кончилось.
Волчок поник головой и сидел сгорбившись, глядя в пол. Момоко показалось, что он стал меньше ростом.
— Ты понимаешь?
Она медленно покачала головой и приподнялась:
— Совсем ты не надоел, Волчок, просто я устала. А ты никак не хочешь понять.
— Пожалуйста, извини меня. Неужели никак нельзя спасти?
— Что, платье? — Момоко пощупала разорванную ткань. — Ничего страшного, можно зашить.
— Мне так жаль, правда. Я виноват.
Момоко сидела на краю футона и внимательно глядела на него. Вроде бы Волчок как Волчок. Но разве можно знать, будет ли он снова ее Волчком?
— Еще бы не виноват, — сказала она наконец. — А сейчас тебе лучше уйти.
— Мы завтра увидимся?
— Не знаю, — вздохнула она. — Я подумаю.
— Тебе позвонить завтра утром?
