Татьяна Успенская - Мать моя — колдунья или шлюха
Зачем она пойдёт ко мне домой? А вдруг мать дома?
— Я сам делаю уроки, — говорю. — Мне совсем нетрудно. Мне даже очень легко.
Но тётя Шура всё равно идёт со мной, и нет способа остановить её.
Слава богу, мать ещё не вернулась.
— Сам делаешь и делай. А ужин у тебя есть? — спрашивает тётя Шура строго, идёт к холодильнику. — Кусок мяса. Когда же мать будет готовить?
— А мать не готовит, я готовлю, — говорю и прикусываю язык.
— Как это «мать не готовит»? — Но теперь она прикусывает язык. — А что же ты можешь приготовить?
— Всё. Папа научил меня.
— Давай я сварю обед. — Она начинает расстёгивать свои нарядные манжеты.
— Нет, — пугаюсь я. — Я сам. — Что, если сейчас мать придёт с мужчиной?
И она что-то начинает понимать. Она не задаёт мне больше вопросов. И надевает плащ.
— Ты придёшь завтра? — спрашивает.
У меня шумит в голове. Что же сегодня произошло такое — вдруг я открыл мир, которого не замечал… Прохожие, смотрящие на нас, грязные брызги на светлых их плащах, пролетающие на большой скорости машины, слова, застрявшие у меня в ушах, гостья, пришедшая ко мне, а не к маме, лично ко мне, — всё это захватывает меня в плен, расходует во мне что-то такое, что никогда не расходовалось.
Конечно, я не приду больше к тёте Шуре. Конечно, я не хочу, чтобы лезли в мою жизнь, нарушали её, растаскивали меня по частям, но я послушно киваю.
Когда тётя Шура уходит, сажусь в кухне и долго сижу без сил. Потому ли, что наконец понимаю: Павел никогда не вернётся. Продолжаю видеть грязные брызги на одежде прохожих, лица прохожих, будто все они здесь… Мне скучно и холодно. Меня ждут уроки: я должен решить примеры, написать несколько предложений и прочитать страницу Родной речи. Я должен приготовить еду — в любую минуту может прийти мать. Но куда делись силы? Я сыт, и я смотрел фильм про деревянного мальчика. Почему Павел не читал мне про него? Он так много читал мне! «Капитанскую дочку» Пушкина, «Белого пуделя», «Слона» Куприна, «Детей подземелья», «Слепого музыканта» Короленко.
От тёти Шуры остался запах. Смесь еды, духов и жажды заботиться обо мне.
Нужно встать и приготовить еду. А потом я буду делать уроки. Уроки можно учить и после того, как мать поест.
6
Мать приходит не одна.
Она громко смеётся, и я не могу решить ни одного примера. Прячу голову под подушку, уши зажимаю, а смех бьёт в уши. Не смех, камни. Уши болят.
Раньше она говорила тихо, а теперь каждое слово с надрывом. От слов её тоже хочется — под подушку.
Дверь свою я теперь не открываю, и так всё слышно. Гостю и в голову не приходит, что в доме ещё кто-то есть. А мать никогда не обращала на меня внимания.
Некоторые «почему» я сумел объяснить сам. Мать согласилась выйти за Павла замуж потому, что знала: этого никогда не случится, Вилен убьёт Павла. Мать стала громко смеяться потому, что ей плохо, в ней сломалась жизнь. Миссию свою, как называет она то, ради чего явилась в этот мир, она выполнила: мальчику передала что-то, чего я не понимаю.
Но зачем она снова приводит мужчин, если всё уже про них знает? Проститутка? Шлюха? Колдунья? Кто моя мать? И что за тайны опутывают её?
Голодом въедаются вопросы в мой привычный к голоду желудок. Впихиваю в себя бутерброды, яблоки, но всё равно желудок истекает голодом.
Только один, тот, с кем натянулась верёвка, тушит этот голод, как сигарету, которую выкуривает в туалете на большой перемене, лихо пуская кольцами дым.
Имя его Пашка. Учителя зовут его «Паша», ребята — «Пашка» или «Дрель». Пашка вертится вьюном и на уроках, и на переменах. Посмотрит в мою сторону, ощерит свой щербатый рот в улыбке, и я начинаю слышать, про что ребята орут, про что учителя говорят, как в день «Буратино».
Что-то изменилось в атмосфере вокруг меня. Раньше она густела опасностью. Вроде я и не осознавал этого, а импульсы той опасности в мою суверенную страну проникали: вот сейчас кто-то пробьёт мне голову или ручкой под ребро ткнёт. Теперь оболочка вокруг меня голубела спокойствием — никто не вторгался в мои встречи с Павлом, в мой путь с матерью по пыльной дороге. Теперь я сам время от времени высовывался из себя, чтобы найти глазами Пашку и поблагодарить: это он стоял на страже моего покоя. Стоило кому-то замахнуться или подставить ногу, чтобы я упал, как он прыгал наперерез и совал парню под нос кулаки. «Не вяжись, Пашка вмажет!» — долетели до меня однажды слова, когда Пашки поблизости не было.
Хотел я или не хотел, чтобы ко мне «не вязались»? Это вопрос сложный. Получилось так, что и Павел, и Пашка «вязались», то есть они насильно вторглись в мою жизнь и заставили меня увидеть их. А увидел и — не захотел без них. Сам я теперь высматриваю Пашку. Вот несётся он по перемене, сшибая всех, кто попадается на пути, дёргает девчонку за волосы, свистит в два пальца, ковыряет ногой пол, когда его вызывает учительница…
Защищенный Пашкой, месяц за месяцем, живу, позабыв об опасности. Но однажды…
Стою в коридоре у окна.
Большие деревья. Птицы — на ближнем ко мне. В любую погоду они всегда располагаются именно на нём. Одна из загадок, которые я не умею разгадать. В холодную погоду или под ливнем птицы сидят нахохлившись и молчат, а в тёплую — болтают и перелетают с ветки на ветку. И то, что они обуютили именно моё дерево, прямо против того места, где я люблю стоять на переменах, соединяет меня с чем-то, от чего я завишу. С дорогой, по которой мы с матерью изо дня в день бредём, с птицей, прилетающей ко мне домой, с музыкой матери, всегда таящейся в моих ушах и готовой в любую минуту зазвучать, зрительно похожей на розовый закат, подаренный мне как-то Павлом на берегу большой голубой воды…
ПО
В тот день моросит дождь, несмотря на декабрь. Лёгкий и безобидный, он не мешает никому. И птицы проживают тот день так же, как дни тёплые. Сегодня воробьи выселили больших птиц и празднуют победу: скачут-суетятся, как бы проверяют, в полной ли их собственности мокрые голые ветви. Больше всех мне нравится один. Похож на Пашку — весёлый, всё время в движении и задирает всех подряд.
На мою голову обрушился удар. Не столько от боли, сколько от неожиданности я потерял равновесие и упал.
— Вот тебе! — раздался знакомый, но уже задвинутый в прошлое голос. — Я давно тебя приметил. — Из прошлого вырвались капризные интонации.
Котик? Тут же он вскрикнул.
Я обернулся. Котик лежал лицом к полу и руками держался за голову. Над ним, поставив ногу на пухлое его тело, стоял Пашка и шипел:
— Ешшё раш тронешшь его, подохнешшшш! Прошлое — тут! В нём Павел жив, потому что Котик — свидетель моей жизни с Павлом!
Я встал.
