Светлана Макаренко-Астрикова - Дважды любимый
— А никак. Просто. По запаху ладоней, одежды, пальцев, лиц… Запах ведь всегда идет за нами, сопровождает всюду… Маму же все как то исподволь раздражала такая моя необычность, я ведь могла узнать ее настроение, ее тайные желания, и ей не всегда все это нравилось… Кстати, и мамин роман я тоже угадала по запаху.
— Как это так?! Вот же ведьма! — Кит рассмеялся, и едва не выронил из рук чашку с чаем. Она забрала ее у него, осторожно поставила на стол, отодвинула на середину вазочку с апрельскими, сильно пахнущими гиацинтами, расправила складки на столовой салфетке, и лишь потом, после всей тщательной и чуть замедленной возни, продолжила со вздохом:
— Мама внезапно, резко сменила духи. И от всех ее косынок и шарфов стало пахнуть чужим и чуждым. Слишком дорогим, слишком сладким.
— И что же ты сказала ей?
— Ничего. Она жила тогда одна. Отец уже ушел к Валерии. И потом, поздний роман, Последний Час женщины… Как я могла все это разрушить? Это было ее личное дело. И есть до сих пор, кстати. Я так и не знаю, кто ее избранник. Как то не интересовалась. Зачем?
— Она боится тебя? Или ненавидит? Ведь близкий человек редко простит нам снисходительность. Тем более — такую.
— И далекий тоже, я думаю. — Она улыбнулась, но уголки губ ее скептически опустились. — Нет, мама любит меня, но как то растерянно, робко… С каким то внутренним недоумением, что ли? Мой талант ее пугает и удивляет. Он ведь нейтрализовал мою беспомощность, понимаешь? Еще больше нейтрализовал, чем Валерия. Я ей показалась вдруг такой сильной в своей музыке, со своим внутренним слухом и чувством, что мама почти сразу как бы и потерялась около меня. Почувствовала, что не нужна? Не могу сказать, не знаю. Но с самого момента появления в нашем доме Валерии мама стремилась как можно меньше бывать по вечерам вместе с нами. Задерживалась на работе, сначала без предлогов, потом уже и их стала изобретать: тематический вечер, переучет, ревизия, собрание читателей, викторина. Пряталась от себя, от того, что чувствовала, и что, может быть, желала или жаждала смутно, ее душа…
— Чего же? Свободы? Но она-только призрак для многих. — Никита отложил в сторону кухонное полотенце, и нажал на кнопку панели посудомоечного агрегата. Тот заворчал, замигал «многоглазьем» разноцветных огоньков, в нем что-то зашипело, затренькало и вся кухня, выдержанная в нарядном и светлом ультрасовременном стиле, почему то вдруг наполнилась запахом молочных карамелей — ирисок.
— Что это ты купил для посуды? — Удивилась она, потянув носом воздух. — Какой славный, детский запах! Солнечный!
— Это не я. Это все пани Гражина. Она придет убирать в субботу. Скажи ей, что тебе понравился запах. Она всегда рада угодить тебе, старая лиса! Ей будет приятно.
— Да не мне угодить она хочет, а тебе! — Шутливо махнула рукой она. — Старая пани всегда крадется тайком полюбоваться на твою флейту. Гладит футляр. И неизвестно, кто из Вас — ты или флейта — ей нравятся больше!
— Спасибо. — Он развел руками. — Вот и для тебя моя флейта — живая. Я думал, только мне это кажется.
— Ну, не забывай, Пан вырезал первую в мире свирель из тростника, в который превратилась Сирена. Я хорошо знаю мифологию. — Она повернулась к окну, легко прикоснулась пальцами к большому стеклу без перегородок.
— Дождь идет. Стекло холодное. Капли по нему сползают. У дождя тут другая мелодия, слышнее, чем дома, в России. Гуще. Сочнее, что ли… У него какой-то иной рисунок стекания в землю… Мама никогда не могла понять, какую мелодию я ищу во всех этих дождевых нитях… А я все играла и играла воду, стекающую с небес… Черновик ее звучания, едва слышный шепот или, напротив, — гул и перехлесты. Маме хотелось жизни, но обычной, наверное, — с обычным ребенком, обычным мужем, а тут была я, непонятная, вся натянутая на любое эхо, внешнее и внутреннее, как струнка. И папа был рядом, мой папа, и, придя с работы, он стремился ко мне, а не к ней: кормил, купал, укладывал спать, учил запоминать контуры предметов, пользоваться телефонным аппаратом, различать по звуку игрушки: это юла — волчок, это — кукла, это — мишка… Я заняла почти мамино место в его сердце. Это не я думала так, а она — молодая, привлекательная, живая… Ей, наверное, было досадно. Как же это у Марины Цветаевой было о Борисе Пастернаке?… «Световой ливень красок, слов». А у меня был «ливень звуков» во всем… И сейчас так же. Будто постоянно мозг проигрывает мелодии. Звуки, звуки, запахи. Как в оркестре. И я обрушивалась на моих бедных родителей всей силой и неукротимостью, неугомонностью этого «оркестра». Мне мама, например, читала книги, а я слышала изнутри себя их мелодию, могла ее тут же и проиграть. Она цепенела порой от изумления, отшвыривала книгу, не знала, что мне сказать, у нее срывался голос, звучал нетерпеливо, с такой досадой…
— А твой отец?
— Он тотчас кидался к магнитофону или начинал звонить Валерии. Та, слушая в трубку мою игру, записывала наспех, начерно ноты. Мы, все трое, были как бы единым целым: я, отец, Валерия. Иногда мне казалось, что моя мама исподволь недолюбливает музыку что нас так прочно соединяла. Но это же не так, быть может?!.. У меня есть сомнения, в том, что я чувствую иногда, и я себе не доверяю…Мало ли что еще можно придумать так себе. И весь мир перевернешь, сомневаясь. — Она, вздохнув, внезапно сменила тему:
— А твои родители удивлялись тому, что ты — музыкален?
— Не особо как то! — Он вытер руки полотенцем. — Во мне музыкальность уживалась с обычной мальчишеской дерзостью: я лазал по деревьям, гонял зимой по льду клюшкой — прутом выструганную из дерева шайбу, рвал штаны и ботинки, лепил снеговиков. Еще любил возиться в песке, строить крепости и замки с извилистыми ходами. Когда мы приезжали на море, часами сидел на песчаном берегу, рискуя простудиться… Все лепил, строил, рушил, опять строил… Но мама была несказанно счастлива, когда учительница пения в моем детском саду сказала ей, что у меня абсолютный слух. Мама тотчас вся изнутри как бы просияла солнцем. Ожила. Мне тут же купили флейту, отвели к педагогу. Я начал заниматься с любопытством, и очень скоро влюбился в свою тонкую палочку — подружку. Сам того не замечая, я морщился, когда люди вокруг громко кричали или фальшиво пели…
— А почему именно — флейту, не рояль, не скрипку, не аккордеон? Я давно хотела тебя спросить. Как-то необычно, согласись? — Она оперлась ладонями о подбородок, почти не меняя позы, словно поглощая в себя все звуки, оттенки, все нити его рассказа, даже и чуть недосказанные, оборванные, приглушенные.
— Рояль не поместился бы в нашей малогабаритной «двушке». Пианино — тоже. А флейта — никому не мешала. Лежала себе в футляре, как спящая царевна. И потом у родителей был странный знакомый, настройщик роялей, седой старик с орлиным профилем, ссыльный поляк Войтек Красинский. Мы все звали его просто Владимир Александрович. Он играл на флейте. Говорили, что до ареста ссылки, он руководил в Санкт — Петербурге, тогда Ленинграде, филармоническим оркестром… Но мне он просто давал уроки игры на флейте, ставил руку, пальцы, рассказывал смешные истории из старых книжек, приключения, авантюры. Про Нэта Пинкертона, например. Он говорил, что прочел о нем давно, еще до революции, в библиотеке своего дяди. Библиотека занимала весь второй этаж его краковского особняка. Во время второй мировой особняк был разрушен, а вместе с ним погибла почти вся библиотека. Уцелело только несколько книг. На титульном листе некоторых из них был странный знак. Я спросил у Владимира Николаевича, что это такое, он сказал длинное и прохладное слово «экслибрис». Там была изображена графская с леопардом или барсом внутри. Его «краковский» дядюшка был, оказывается, графом. Но это я узнал уже много позже. Не отличался в детстве большой прозорливостью и любопытством. Обычный мальчик, играющий на флейте, знаешь ли… Никита осторожно взял двумя пальцами ее округлый подбородок и прикоснулся губами к чуть запрокинутому лицу, поцеловал глаза с тонкими полукружьями теней под ними.
