Сьюзан Ховач - Грехи отцов. Том 1
— О, колоссально.
Последовала пауза, во время которой я пытался подавить разочарование.
— Извини, Сэм, ты сказал «На знойном юге»? О, это было бы замечательно! Как тебе удалось раздобыть билеты? Вот это сюрприз!
Я почувствовал себя намного лучше.
— Мы устроим огромный праздник, — сказал я, — будет о чем вспомнить. — Затем я послал поцелуй в трубку, положил ее на аппарат и, прийдя в замечательное настроение, вызвал Скотта, чтобы он рассказал о дальнейших событиях, связанных с борьбой за этот контракт с «Хаммэко».
— Сэм, это выше моих сил, — вздохнул Скотт. — Та сторона находится в постоянных отлучках. Я звонил Уайтмору из «Боннера и Кристоферсона», но он отказывается со мной разговаривать, и вообще секретарша постоянно говорит, что он на совещании.
— Ах он сукин сын! Подумать только, я помог этому негодяю получить его место, Когда позволил Боннеру ухватить кусок пирога, железную дорогу в тридцать пятом году, — ему бы никогда не удалось жениться на дочери босса, не имей он за душой такой победы! Хорошо, Скотт, бери отводную трубку и поучись, как ставить сети на скользкую рыбку.
Затем последовал один из тех разговоров, к которым я уже привык за многолетнюю работу в качестве правой руки Корнелиуса. На самом деле метод превращения противника в союзника был мне настолько знаком, что я смог бы вести этот разговор во сне. Я позвонил в офис «Боннера и Кристоферсона». Уайтмор снова попытался спрятаться за свою секретаршу, что вызвало у меня сильное неодобрение. Я ненавижу трусов бизнесменов и считаю, что они должны иметь смелость хотя бы на словах выпутываться из тяжелого положения.
— Скажите мистеру Уайтмору, — приказал я секретарше, — что я своим звонком оказываю ему большую честь. Я получил частную информацию из министерства финансов.
Он тут же схватил трубку.
Откинувшись в своем крутящемся кресле, я лениво наблюдал за тем, как солнечный зайчик играет на мягкой мебели, отделанной красным деревом, и прислушался к собственному голосу, который мягко произносил поток избитых фраз. Когда я был молодым и от волнения прибегал к вкрадчивым избитым фразам, я с удивлением заметил, что почти всегда мои оппоненты падали духом под напором гипнотической силы, исходящей от набора банальных фраз, произнесенных медоточивым голосом. Этого урока я никогда не забывал.
— Ба, да ведь это Френк! Сколько лет, сколько зим! Как дела? Как жена… дети… О, это замечательно! Я счастлив это слышать. Кстати, Френк, я звоню потому, что ты мой старый и дорогой друг, и я хочу, чтобы ты знал, я могу оказать тебе услугу. Я никогда не забываю своих друзей, Френк. Кого я не выношу, так это тех, кто забывает свои обязательства перед друзьями…
Я некоторое время продолжал в том же духе. Если очистить все это от чепухи, я напомнил ему, что его тесть Боннер хотел, чтобы Ван Зейл включил его фирму в следующий «Пантихоокеанский Харвестер-синдикат». Я напомнил ему, что банк Ван Зейлов всегда осаждают фирмы, желающие участвовать в синдикатах, в которых прибыли гарантированно высоки, и неизбежно, некоторые фирмы остаются за бортом. Я напомнил ему, что даже если в последнее время отношения между Ван Зейлом и «Боннером и Кристоферсоном» улучшились, я могу представить себе обстоятельства, при которых снова может наступить ухудшение, в результате чего Боннер будет исключен из следующего синдиката.
— …а твой восхитительный тесть, как он, кстати? Замечательно! Твой замечательный босс был бы по-настоящему разочарован, и если и есть что-то, что меня расстраивает, то это мысль о том, Френк, что такой замечательный человек, как мистер Боннер, будет разочарован…
И так далее, и тому подобное.
— …итак, я думаю, мы с тобой могли бы встретиться в каком-нибудь тихом месте сегодня вечером…
— В шесть тридцать в Университетском клубе? — с надеждой предложил Уайтмор.
— Метрополитен-клуб, — отрезал я, — и пусть будет ровно в шесть.
Я повесил трубку и продолжал наблюдать за солнечным лучом, врывающимся в окно. В этот момент Скотт вошел в комнату.
— Поздравляю, Сэм! — воскликнул он с энтузиазмом. — Ты здорово его ухватил!
Я посмотрел на него. Не было причин сомневаться в его искренности, но я усомнился. Всего лишь на мгновение, и это было трудно объяснить. Как всегда, за подобной неловкостью следовал приступ вины за то, что я ему не доверяю, и, чтобы загладить мое необъяснимое подозрение, я постарался хотя бы минуту быть с ним полюбезнее, прежде чем не отослал его.
После его ухода я снова захотел вызвать своего секретаря, как вдруг мой взгляд упал на календарь, который подсказал мне, что осталась всего неделя до Великой пятницы. Чтобы подчеркнуть свое религиозное воспитание, Корнелиус установил для своих сотрудников выходные на Великую пятницу и на Пасхальный понедельник, и я всегда пользовался этими длинными уик-эндами, чтобы навестить свою мать в Мэне. Я решил позвонить ей, чтобы подтвердить, что я приеду, и машинально представил ее себе в ее маленьком некрасивом каркасном доме, который я купил ей после смерти отца. Я бы не выбрал ей такой дом, но мать настояла на этом. Она не хотела жить в новом доме в предместье города с видом на море. Она хотела жить неподалеку от магазинов и церкви, чтобы можно было ходить пешком. Она не хотела иметь машину. Я подарил ей множество вещей для дома, но впоследствии она куда-то их дела, потому что считала, что они слишком хороши, чтобы ими пользоваться. Я уже не приглашал ее пожить со мной в Нью-Йорке, потому что смирился с тем, что она никогда не приедет. Ее пугала мысль о полете на самолете, она не любила поезда, а мое предложение прислать за ней лимузин с шофером настолько ее смутило, что она его всерьез и не рассматривала, в то время как кроме боязни путешествий она испытывала непоколебимое убеждение в том, что, как только ее нога ступит на землю Нью-Йорк-сити, она будет ограблена или убита. Мой отец, намного более склонный к риску, с гордостью посещал меня раз в год, но ни он, ни я не смогли ее убедить покинуть свой Мэн.
Во время моих визитов домой я мало виделся с матерью, потому что она целые дни проводила на кухне, готовя мои любимые блюда. Обычно я гулял по Маунт Дезерт. Если мне случалось встретить кого-нибудь из знакомых, я тут же приглашал его в ближайшее кафе на кружку пива, так что никто не мог пожаловаться моей матери, что я зазнаюсь перед старыми друзьями, но других попыток к общению я не делал. Я вполне охотно выслушивал жалобы старых знакомых на своих жен, на большие взносы за дом и на то, как тяжело крутиться на жалованье в три тысячи в год, но, к несчастью, я мало что мог сообщить о своей жизни, не вызвав у собеседника недоверие, зависть и неприязнь.
