Наталья Миронова - Синдром Настасьи Филипповны
— А кто ее отец? — продолжала женщина-завуч, не взглянув на документы.
— А вот это, извините, никого не касается. Если вы мне докажете, что в вашей школе нет ни одного учащегося из неполной семьи, я заберу документы, — пообещала Элла. — Но вряд ли вам удастся это доказать.
— Ну а вы сами кто? — спросила напоследок женщина-завуч.
— Как ни странно, я ваша коллега, — ответила Элла с любезной улыбкой. — Преподаю иностранные языки в Университете дружбы народов.
Зачем она спорила, зачем стояла на своем? Надо было бежать из этой школы без оглядки. Но Элла не умела предвидеть будущее, а откровенный расизм женщины-завуча взбесил ее. Она настояла, чтобы ее дочь зачислили в привилегированную школу с углубленным изучением английского языка, стоявшую во дворе ее дома. Как выяснилось много позже, близость к дому была единственным преимуществом этой школы.
Ни ученики, ни учителя не приняли Юламей (в школе ее для краткости сразу стали звать Юлей). Никто не хотел сидеть с ней за одной партой. К ней придирались, ее дразнили, как в свое время дразнили Эллу. Учителя за нее не вступались.
Механизм этой неприязни Элла хорошо себе представляла. Вероятно, дома у этих детей велись те же разговоры, если не про «обезьян», у которых в голове много пустого места, то уж наверняка про славянские яблоки, черные рожи, про «понаехали тут» и прочее в том же духе. Позиция учителей ее поражала. Все-таки их чему-то учили. Они должны были что-то знать и понимать в своей профессии. Но, с другой стороны, и преподаватели УДН, рассуждавшие об «обезьянах» и славянских яблоках, тем более должны были соображать. Ей вспомнился детдом, фильм «Цирк», воспитатели и нянечки, умиленно плакавшие над страданиями киношного негритенка. Чему удивляться? Ничего не изменилось.
Элла учила дочку не обращать внимания, когда ее дразнят, не верить всем тем глупостям, что о ней говорят, и никогда первой не лезть в драку: давать сдачи только в ответ на нападение. Пару раз ее вызывали в школу с жалобой на то, что ее дочь жестоко дерется. Элла каждый день расспрашивала Юламей, как прошли занятия в школе, и была готова к ответу.
— Скажите вашим детям, чтобы оставили мою дочь в покое, и никаких проблем не будет. Я рада, что Юля умеет дать сдачи. Она занимается восточной гимнастикой, это искусство самообороны. Самообороны, запомните это. Если ее не трогать, и она никого не тронет.
Юламей терпела молча. Она еле отсиживала уроки и бежала домой к матери. Элла начала осторожно делиться с ней воспоминаниями о своем детдомовском детстве.
— Не обращай внимания, Юленька, — говорила она, поглаживая непокорные кудри дочери. — Ты, главное, учись. Слушай внимательно на уроках. Школу надо просто окончить и забыть, как дурной сон. Но без школы никуда не денешься. Ни в один институт не возьмут.
— А зачем надо в институт? — спрашивала Юля. Она привыкла, что так ее зовут в школе.
— Чтобы стать самостоятельной. Ни от кого не зависеть. Вот посмотри на меня. Из нашего детдома, ну, из моего выпуска, я одна поступила в институт. Я точно знаю, я навещала учительницу французского, пока она не умерла. Все разбрелись кто куда, работают бог знает где, многие в тюрьме. А я учу студентов, перевожу, неплохо зарабатываю, все меня уважают. Вот докторскую диссертацию готовлю. Только не говори никому, это пока секрет.
В 1998 году неожиданно вновь появился Лещинский. Десять лет он не давал о себе знать, а четырнадцатого августа 1998 года позвонил Элле прямо в дверь квартиры.
— У тебя деньги есть? — спросил он, не здороваясь.
— Есть, а что случилось? — Элла страшно перепугалась. К счастью, десятилетняя Юламей ушла заниматься в свою спортивную секцию. — Тебе деньги нужны? Я тебе должна… уж не знаю сколько, я совершенно запуталась с этими реформами.
— Тебе деньги нужны, — сказал он жестко. — Давай все, что есть.
— Доллары или рубли? У меня есть доллары…
— Рубли. А на книжке есть?
— Есть.
— Идем, — приказал он. — Снимай все. Ни о чем не спрашивай. Я тебе все верну.
Ошеломленная Элла покорно взяла сберкнижку и пошла с ним в Сбербанк, который все еще по привычке называла сберкассой.
— Закрывай вклад, — сказал Лещинский.
— Может, оставить хоть сотню?
— Не стоит. Бери все.
Элла заполнила расходный ордер, ликвидировала книжку и, не отходя от кассы, отдала ему все свои сбережения. Кассиры, видимо, что-то знали: косились на них и перешептывались.
— У меня даже на хлеб не осталось, — пожаловалась Элла.
— У тебя дома нет хлеба?
— На сегодня есть, но завтра…
— Не беспокойся, я тебе сегодня же все верну. Извини, я очень тороплюсь. До дому провожать не буду.
Он сел в свою машину — теперь это была иномарка — и уехал. Элла долго смотрела ему вслед. Он сильно изменился. Похудел и загорел. Наверно, все-таки побывал в Южной Африке. Она знала, что дипломатические отношения с ЮАР были установлены в начале девяностых. Ей даже заказывали какие-то переводы с африкаанс.
Ей стало грустно и все-таки немного страшно. Не только Феликс, вся жизнь изменилась. Она ни за что не поверила бы, что когда-нибудь расстанется со своей верной «Эрикой» в аккуратном рыжем чехольчике, похожем на щенка. Но с легкой руки Лещинского она уже десять лет работала на компьютере и теперь не представляла, как ей удалось столько лет проработать на машинке. «Эрику» она еще долго держала дома: вдруг компьютер сломается? Но он не ломался, и в конце концов машинку пришлось просто выставить на подоконник в подъезде. Кто-то ее унес. Элла пропустила все сроки, когда ее еще можно было продать.
Придя домой, Элла стала ждать. А что ей еще оставалось? Она не боялась, что Феликс обманет ее, исчезнет с ее деньгами. Даже если бы он исчез, она столько ему задолжала, что сочла бы это справедливым. Помимо рублей, у нее дома были еще доллары: около трех с половиной тысяч. Элла почему-то боялась отдавать доллары в банк. Наверно, по старой советской привычке, хотя держать их дома, в квартире на первом этаже, тоже было страшно. Элла не верила никаким «Чарам» — «Властилинам», не соблазнилась ни «Тибетом», ни «МММ», хотя ее уговаривали многие сослуживцы. Однажды она отвозила законченный перевод какому-то клиенту на проспект Мира, и ее поразила длиннейшая очередь, стоявшая на солнцепеке у дверей «Тибета». Для Эллы это означало только одно: людям нечего больше делать. Некуда девать деньги.
Когда «пирамиды» одна за другой стали рушиться, она ощутила несвойственное ей легкое злорадство, хотя виду не подала. Некоторые ее сослуживицы плакали, всем, кто готов был слушать, рассказывали, как много они потеряли, а на Эллу даже слегка обижались, завидовали, что вот она одна оказалась такой умной (они говорили «хитрой»). Она лишь пожимала плечами. Пусть думают что хотят.
