Андромеда Романо-Лакс - Испанский смычок
Мать вставала обычно на три часа раньше меня и ехала в промышленный район Эшампле, где устроилась работать на прядильную фабрику. Вместе с сотнями других женщин она по четырнадцать часов стояла у ткацкого станка, в огромном цехе, где летом было жарко, зимой страшно холодно и круглый год шумно до боли в ушах.
Распорядок дня у матери и у Альберто был настолько разным, что мне казалось, они почти не виделись. Но как-то утром, еще до рассвета, я проснулся и отправился вниз, в ванную комнату. Проходя по темному холлу, ведущему к кухне, я услышал голоса: мягкий и высокий — ее, ласковый и низкий — его. Они звучали удивительно непринужденно, будто друзья сидели за чашкой кофе. Я еще подумал, как бы Альберто не проспал наши занятия, и грудь наполнилась каким-то незнакомым чувством.
Альберто гораздо меньше беспокоился о моей карьере, чем о маминой работе. «Наступили плохие времена, — говорил он мне как-то осенью, за холостяцким обедом из сардин и хлеба. — Растут цены на продукты, кругом забастовки. Поговаривают о закрытии фабрики, на которой работает твоя мать. Колоний больше нет, некуда продавать ткани. К тому же для женщины ее возраста это тяжелая работа. Она сильно похудела с тех пор, как вы приехали».
Похудела? И когда это он успел так досконально изучить ее формы? Правда, даже я заметил, какой маленькой выглядит она без кринолина, корсета и тяжелых юбок.
— Вы говорите так, будто это моя вина, — сказал я.
— Ты мог бы помочь ей. Зарабатывай деньги, чтобы она поменьше работала. В кафе поблизости нужен музыкант.
— А с ней вы это обсуждали?
— Да. Она против.
— Она не верит, что я могу зарабатывать деньги игрой. Не верит, что исполнение музыки — это та же работа.
— Да ну?
— Она не верит в меня, Альберто.
Его губы сложились в снисходительную полуулыбку.
— Может быть, дело не в тебе.
Я не понял.
— Музыка — это еще не все, Фелю.
То есть сомнения вызывали не только мои способности и сила духа, но и сама музыка? Конечно, я так и знал.
Раздражение придало мне храбрости.
— Альберто, а почему вы больше не играете на виолончели?
— Я не прикасался к ней уже многие годы. Преподавание этого не требует.
— И не скучаете?
— Есть немножко.
Он и раньше это говорил, но никогда не развивал эту тему. Но на этот раз я не собирался отступать. Он, очевидно, понял это по выражению моего лица.
— Я работал в филармонии, позднее — в симфоническом оркестре. Ездил с гастролями по всей Европе…
— По всей Европе!
Альберто покачал головой, недовольный, что я перебиваю:
— Мне хотя бы хватило ума скопить немного из заработанных денег. Но я столько всего упустил в жизни. Не занимался дочерью. Сейчас она уехала. И даже не пишет. Я играл, когда моя жена болела, играл, когда она умирала. Играл, когда сам заболел и тоже мечтал умереть.
Я посмотрел на его руки, сложенные на коленях.
— Но это желание не исполнилось, — продолжал он. — Я выздоровел. Две трети своей жизни я посвятил одному инструменту, но так и не нашел ответа на главный вопрос. Зачем? Зачем играть? Кому это нужно? Для чего музыка вообще?
— Почему она должна быть для чего-то?
— Я играл для влиятельных людей и видел, как они плакали под звуки моей виолончели, а назавтра безжалостно издевались над другими, пользуясь своей властью. Я играл для рабочих, но моя музыка не помогала им прокормить свои семьи. Я спрашивал себя…
— Значит, вы ее не любили, — прервал я его. — Если бы вы любили музыку, играли бы ради нее самой.
— Что в этом мире существует ради себя? Пища насыщает. Вода утоляет жажду. Женщины вынашивают детей.
— Красота… — начал я.
— Цветок красив, Фелю. Но его красота и аромат имеют цель — привлечь пчелу. Для опыления. Для того, чтобы жизнь продолжалась.
— Искусство существует ради себя.
Альберто решительно покачал головой:
— Нет, это не так. В любом случае, я слишком любил ее. Слишком сильно, чтобы она была просто развлечением — для меня или кого-нибудь еще.
Мне все это не нравилось. Я не понимал, как он может плохо говорить о том, что так прекрасно и чисто. Но еще больше мне не понравилось то, что он сказал дальше:
— Твоя мать это понимает. Она отказалась от собственной музыкальной карьеры. После смерти твоего отца она от многого отказалась. Может быть, поэтому мы с ней так понимаем друг друга. — Он вздохнул. — Хорошо иметь друга в такие времена, как сейчас.
Послушать их, конец света не просто близится, а уже на пороге. Неужели они не в состоянии понять, что это нечестно — внушать подростку вроде меня, что он родился слишком поздно и в мире уже не осталось ничего такого, во что можно верить?
Однажды вечером в кафе Рамон — покрытый шрамами гобоист — спросил меня, на каких концертах я побывал.
— Ни на одном, — ответил я.
— Даже в Лисео?
— Ему там не место, — быстро сказал Альберто.
Я по-своему понял его: я слишком молод, принадлежу к низкому сословию, у меня дурные манеры, и я плохо одет. Все это соответствовало действительности. Тем не менее, когда я проходил мимо ярко освещенного, в квартал длиною здания, мое сердце начинало биться сильнее.
— Как парень может изучать классическую музыку, не слушая ее? — стоял на своем Рамон.
Я сказал, что зато слушаю уличных музыкантов — гитаристов из Андалусии, бродячих скрипачей, комиков, играющих на тростниковых мавританских флейтах, и даже африканского барабанщика.
Рамон удивленно посмотрел на Альберто:
— Так вот к чему ты готовишь парня — давать представления на Рамблас?
Альберто молчал, и Рамон продолжил:
— А ты сам был бы доволен такой жизнью? Ты думаешь, что из-за твоих ошибок и он должен осторожничать?
Альберто уставился на свои скрещенные руки. Затем нахмурил седые брови:
— Ты хотел сказать — наших ошибок.
На следующий день Рамон появился у нас с большой коробкой.
— Твой маэстро одолжил мне кое-что три года назад. Теперь я это возвращаю.
Это был первый граммофон, который я видел вблизи: портативная, с ручным подводом модель в бордовой коробке с коническим усилителем из картона. Мне было трудно поверить объяснениям Альберто, что он отдал его только потому, что соседи жаловались на шум, — моя виолончель звучала гораздо громче. Но я должен был согласиться с навязанными мне ограничениями.
— Ты можешь слушать его с пяти до семи часов вечера, но не больше, — сказал Альберто. В это время он обычно уходил в кафе. — И только после того, как выполнишь все школьные задания.
