Возвращается муж из командировки… (СИ) - Волкова Дарья

Ладно, оставим лирику.

Только усилиями дяди Леши я свое наследство и получила. Потому что мама моя заявила, что это несправедливо, и что я слишком молодая и ничего не понимаю, и что, конечно, не знаю, что мне делать с такими деньгами, и что она, мама, лучше распорядится.

Это теперь, уже став взрослой, я поняла, что дядька мой — человек редчайшей, необыкновенной порядочности. О деньгах под матрасом — ну почти как бриллианты в стуле — он узнал у смертного одра умирающей матери. И никто больше об этих деньгах не знал. Равно как и о намерении бабки оставить все мне. Он мог бы забрать эти деньги себе — и никто бы никогда об этом не узнал. Я не представляю даже, о чем говорили в последние минуты мать и сын — но дядя Леша в точности исполнил волю умирающей матери. Ни разу не заикнулся о том, что какая-то часть этих денег, этого наследства должна достаться ему, как сыну. А когда моя мать об этом заговорила, что, дескать, это несправедливо — что все одной Лесе — дядя Леша сказал: «Мне родители при жизни очень помогли. Да и тебе тоже, Лиза. Грех жаловаться».

Именно дядя Леша помог мне и с продажей дома, и с покупкой квартиры. Да, крошечная, да, в человейнике, зато с полным расчётом и только моя.

Не скрою, из отчего — то есть, материнского — дома я уехала с легким сердцем и даже радостью. Первое время было сложновато, но я уже подрабатывала, а еще мне помогали дядя Леша и Славка. Именно поэтому я Славку и дядю Лешу по первому чиху бегу выхаживать. Если бы не они…

Нет, я потом многое поняла. Что бабка моей матери чего-то не додала. Что бабушка поняла это, да было уже поздно. Что таким своим решением — отдать все мне — она хотела как-то искупить свою вину перед дочерью. И что, если человека не научили любить и отдавать — то самостоятельно ему научиться этому трудно.

Наверное, именно из-за этого понимания, а так же из-за того, что я все же не могла не думать о том, что в таком решении бабушки все же была какая-то несправедливость по отношению к матери — вот из-за этого все так и вышло. Когда у матери начались ее фантомные болезни — я включилась в эту игру. Как-то не очень заметно поначалу, думая, что это все обойдется малой кровью, что у мамы это пройдет. Но вот так, понемногу, по чуть-чуть… Ага, как в том эксперименте с лягушкой. Если лягушку бросить в кипяток — она выпрыгнет, попытается убежать. А если лягушку поместить в воду нормальной температуры и постепенно ее подогревать, то она просто в какой-то момент сварится. При постепенном нагреве лягушка не осознает тот момент, когда все это становится для нее необратимым и опасным для жизни. Это называется «привыкание».

Все началось с небольших сумм и кончилось тем, что я отдавала до половины своего дохода матери, отказывая себе почти во всем, кроме необходимого минимума. И на что отдавала?!

Она боялась стареть. Это тоже мне стало ясно не сразу. Но потом я поняла. Моя мама — очень миловидная женщина. Интересная. Всегда нравилась мужчинам — полагаю, именно поэтому ее бабка и держала в таком черном теле. А мужчины нравились ей. Справедливости ради, я в детстве и юности никогда не видела в нашем доме чужих мужчин. Но у мамы были романы, были мужчины, теперь, став взрослой, я по косвенным признакам это отчетливо понимала. Цветы, подарки, поздние возращения домой. Что такого, как говорится, я бы сейчас тоже не отказалась от цветов и подарков. Так вот не дарит никто.

Вспомнилась вдруг сирень от Егора. Ладно, что вспоминать.

Но молодость заканчивается. Красота увядает. И даже дорогостоящие бьюти-процедуры, на которые и уходили мои кровные, трудом заработанные деньги, не способны остановить этот процесс. Мне иногда казалось, что моя мама смотрит на меня почти с завистью. Но я же не виновата, что молодая. Я не виновата, что я — дочь, а ты мать. Я в этом никак не виновата. Но почему-то плачу выписанный не мне безжалостным временем штраф.

Может быть, уже хватит? Такие долги человек должен оплачивать сам. Иначе они никогда не будут выплачены.

Свое состояние бешенства я не стал запивать вискарем. Я вернулся домой, переоделся и снова отправился на пробежку. И через полчаса, когда у меня уже отваливались от усталости ноги, я понял, какого свалял дурака. Что я осел, каких еще поискать надо.

Леся же мне прямым текстом сказала: «Было». Ну, так и у меня тоже — было. У меня были Лизы и Карины, у Леси — Олег. Она же мне прямо сказала, что уже полгода, как она рассталась с этим лысым. А то, что он там говорил — так кому верить надо, Егор? Лесе, которая тебя выручила в трудной жизненной ситуации, или мужику, которого ты в первый раз в жизни видишь? Да мало ли что он говорил? Ему вообще втащить надо было — за то, что он, скотина, Лесю лапал!

Я покосился на Лесин подъезд. Нет, Леся его точно выгнала. Я себе запретил о другом думать. Да и сомнений как-то в этом теперь не было. Мало ли, зачем он приходил. А вот я сейчас, если снова, второй раз за день, явлюсь к Лесе — буду выглядеть полным идиотом. Еще хуже, чем до этого.

Нет, мне надо все спокойно обдумать, выспаться и завтра на свежую голову решить, как мне исправить все, что я натворил.

— Здравствуй, Егор.

Так. Это опять рыжей неймется?!

Я резко обернулся. Оказалось, что женский голос, окликнувший меня, принадлежал вовсе не рыжей.

Передо мной стояла женщина. Очень взрослая женщина. Выше среднего роста, худая, с острыми чертами лица и светлыми волосами, будто отрезанными острой бритвой — ровная челка до бровей, ровный край волос чуть ниже лица.

На руках она держала маленькую собачку, из тех, которые размером с кошку, но гораздо противнее на вид.

Я видел эту женщину в первый раз в жизни, но она откуда-то знала мое имя. Интересно, откуда?

— Здравствуйте, — нейтрально отозвался я. Сегодня я проигнорировал пробежку — вчерашние подвиги давали себя знать ноющей болью в ногах, но у меня сдохла батарейка в мыши, и в запасе дома тоже не оказалось. Поэтому я велел себе совершить небольшой подвиг-променад за батарейками в ближайший торговый центр. А незнакомка с собачкой застала меня уже у моего подъезда. Собственно, я поэтому и подумал сначала на рыжую. Это в ее стиле меня у подъезда подкарауливать.

Женщина молчала, глядя на меня в упор. Я нахмурился. Мы не в музее, и я не экспонат, уважаемая. Скажем что-нибудь?

— Надо полагать, ты меня не узнал, — наконец обронила она.

А кого я должен был узнать? Незнакомую мне женщину? Или ее котопса?

И безо всякой паузы, после мысленного формулирования этих вопросов, меня мгновенно прошила молния догадки. И я взглядом впился в лицо женщины, выискивая сходство.

Я видел ее фотографии. Но тогда ей было около двадцати. А сейчас… сейчас пятьдесят, наверное.

Это она.

Я сложил руки на груди.

— Тебя уже выпустили из Ада?

Это была идиотская, какая-то инфантильная фраза. Мой рот произнес ее самостоятельно, без участия головы. Но я оказался не готов, ну совершенно не готов к этой встрече! Я никогда не думал, что когда-нибудь вживую увижу ее! Мечтать о том, что мамочка вернутся, я перестал еще в детском саду.

— Узнал, — уже не спрашивая, а утверждая, проговорила она. Все тем же ровным тоном. Собака на ее руках завозилась и тоненько тявкнула.

— Только по собаке.

У нее дернулась щека.

— Узнаю наше фирменное чувство юмора.

— Вашего во мне нет ничего.

— Я так понимаю… — она говорила по-прежнему ровно. Только теперь медленнее. — Ты не особо рад меня видеть.

Я ненавидел себя за этот смех — почти истерический — но не мог его сдержать.

— Рад? Рад?! Да мне плевать на тебя!

Ее лицо на миг исказилось, и мне это доставило острое извращенное удовольствие.

— Значит, ты очень сердит.

— Послушай… те, — теперь я жалел, что сказал ей «ты». Это взрослая чужая женщина, и ей полагается говорить «вы». — Послушайте, Ада. Извините, не знаю вашего отчества. Мы чужие и незнакомые друг другу люди. Если вы что-то хотите мне сказать — говорите. У меня много дел. Мне надо идти.