Лиза Фитц - И обретешь крылья...
Некоторое время я стояла так и прислушивалась к новому для себя ощущению.
Затем он отвез меня домой. Перед домом, в машине, он первый раз меня поцеловал. Это был бесконечно мягкий, осторожный, выжидающий поцелуй; я ликовала, что на мою удочку попалась такая большая, жирная рыба. Затем были его руки…
Торак, я клянусь, это были руки, которые точно знали, что нужно делать, — и все, что они делали, было раем на земле. Не было ничего заученного, ни одного неверного движения, фальшивой ноты, неосторожности. Ни одного торопливого или неуклюжего жеста. Это были руки лиса, Казановы, любовника, поэта, странствующего рыцаря и миннезингера, чья любовная песнь отдавалась колокольным звоном в моем сердце и сладкой, жаркой волной окатывала тело. Это были ощущения, которых я искала всю свою жизнь. Но дело было не только в его руках. На это все накладывалось еще сумасшедшее чувство — быть уважаемой и любимой, предметом ухаживаний и вожделений. Время остановилось для меня. И все оно было моим, время всего мира. Я чувствовала себя девочкой, которая живет уже сто лет. Мне казалось, что могу находиться рядом со своим мужчиной, когда захочу, несмотря на любое расстояние, разделяющее нас.
На этот раз мы распрощались и унесли наши разгоряченные сердца в наши постели, каждый в свою. Я даже не вспомнила о его жене; на своей подушке я вспоминала запах его кожи, голос и понимала, что это наконец произошло — я полюбила.
ОПЬЯНЕНИЕ ЛЮБОВЬЮНа дискотеке мы были в феврале.
С того вечера у меня началась удивительная жизнь, полусон, полуявь, которая со временем все больше отдалялась от повседневности.
Симон и я проводили вечера и ночи, утопая в нежности и чувственности, какие прежде я знала только в своих ночных фантазиях. Фантазиях, которыми женщины тешат себя вот уже тысячу лет, а особенно с тех пор, как появились голливудские фильмы; фантазиях, которые скрасили не одну унылую женскую жизнь и были унесены с собой в могилу.
Все эти тривиальные, экзистенциальные мечтания в моем случае сбылись с полнотой, которая перевернула все представления, парализовала способности к суждению, превратила меня в смущенную, растерянную школьницу. Сама для себя я объясняла это явление своей долгой, постоянной тоской по нему, и где-то, может быть, неосознанным желанием того, чтобы со мной это произошло. Еще девчонкой я рисовала мужчин, мужские лица, которые по всем параметрам соответствовали лицу Симона, и фигуры, выглядевшие так, как сейчас выглядит он. Это был мужчина из моего сна-в-летнюю-ночь, из моих юношеских вожделений, из моей женской мечты.
Это он был героем моих эротических сновидений.
Когда я раздела его в первый раз, у меня от желания помутился разум.
Его тело было мощно, как у молодого хищника. Могучая, широкая спина, маленькие, мускулистые ягодицы. Отливающая коричневым кожа, нежная и мягкая, как у младенца, ни капли жира на всем корпусе — прямо античная статуя. Он был совершенен, и это был мой бог.
С того момента, как я открыла его тело, я потеряла голову и погрузилась в пучину сладострастия. Возврат назад был невозможен. Буря чувств, до сих пор знакомая лишь по книгам и фильмам, подхватила меня и увлекла за собой; история началась. И ничто пока не предвещало несчастья.
Время от времени нежными, почти незаметными прикосновениями он давал мне почувствовать, какая сила кроется за его осторожностью, сила, которая в любой момент может вырваться как дикий зверь из своей клетки, чтобы одолеть меня, прижать к стене, швырнуть на пол. Он не делал этого, он только давал это почувствовать. В постели он удовлетворял меня так, как ни один мужчина до него. У меня было по четыре оргазма, по пять, шесть, иногда больше — до тех пор, пока я сама, дрожащая и обессиленная, не капитулировала.
И только одно ему сначала не удавалось, и это было очень странно. При всех его клятвах в страсти, во время любовной игры, полной почти животного сладострастия, у него самого эрекции не наступало. Это продолжалось довольно долгое время и доводило нас обоих почти до сумасшествия. Мы ломали головы над тем, что же могло быть причиной подобной немощи. Он говорил:
— Я не знаю этого за собой… Такое было только однажды, когда я так же сильно был влюблен, но тогда это прошло через пару дней!
— Может быть, ты боишься?
— Чего?
— Меня.
— Ты думаешь?
Боязнь моих прав на него и своих передо мной обязанностей — мне знаком этот первый страх перед препятствием. Здесь дает о себе знать чувство уважения, опасение оказаться недостойным, неподходящим — эти чувства перекрывают вожделение. Это все скорее заставляет женщину чувствовать себя уважаемой, чем оскорбляет ее.
Однако эта неприятная ситуация затянулась. Симона одолевали сомнения и комплексы, эта его несостоятельность подавляла его все больше и больше. А я перекопала всю имеющуюся по этому вопросу литературу и выдвигала одну за другой гипотезы о том, в чем же причина этого недуга. Со временем я стала нетерпелива. Я была разгорячена и жаждала почувствовать его в себе, как это было у меня с другими мужчинами. Возникавшее отсюда недовольство и раздражение я старалась скрывать, но, по-видимому, это не всегда удавалось.
И вот однажды, когда он, удрученный, снова лежал рядом со мной в постели, я нашла нужные слова.
— Я тут кое-что прочитала, — сказала я. — Когда мужчина долго ждет встречи с женщиной своей мечты и в один прекрасный день вдруг видит ее перед собой, он может ослабеть, растеряться, так как полагает, что не достоин ее и не представляет для нее интереса. Может быть такое?
Я до сих пор не уверена в том, что именно задела этим замечанием, но знаю, что разбудила в Симоне его первобытные, животные силы. На следующий день он, ни слова не говоря, вошел в мой дом и, едва поздоровавшись, мощно вошел в меня, откинув на кушетку. И после этого животного сношения его загадочная немощь не возвращалась.
Он каждый день вновь и вновь признавался мне в любви, делал из меня королеву, предмет своего почитания и обожания — но никогда жену. Может быть, потому, что одна у него уже была.
Мы скрылись в мире чувственности, обоняния и осязания, мы искали друг в друге убежища от суровости существования во внешнем мире, мы были нефть и факел и при столкновении разжигали огонь, которого я и представить себе не могла прежде. Когда наши тела касались одно другого, мы впадали в настоящий экстаз; мы лишали друг друга разума, и это опьяняло нас; мы были заворожены друг другом. Стоило его руке коснуться моего плеча, как я всем телом содрогалась от чувственного наслаждения.
День за днем мы жили во все утолщающемся коконе, сплетенном из страсти, мы создавали внутри и вокруг себя магию, которая отгораживала нас от других людей, поднимала на головокружительную высоту любовного упоения и окунала во все глубины животной похоти.
