Мария Нуровская - Другой жизни не будет
„Стефанек получил стипендию в Оксфорде, два года теперь должен быть там. В первый момент я испугалась, что снова его теряю, но потом подумала: может, и хорошо пожить отдельно. Уж слишком он привязан ко мне, из-за этого и женщины у него нет. Необрезанная пуповина, говорит сестра Галины. Наверное, она права, а может, зависть, что у самой детей нет. Я ведь сына никогда при себе не держала, даже наоборот, с тех пор как мы сюда приехали, он совсем мало виделся со мной. Из-за этого пришлось ему самому себя искать в этой стране огромной, может, тогда в нем что-то и надломилось. Чужие люди, чужой язык. До этого ведь при тетке в усадьбе ксендза сидел, только дорогу и видел с деревянной веранды. Глаза его лишь меня одну с ног до головы оглядывали, когда я с Белостока к нему приезжала, вот и запомнили — на всю жизнь“.
На подоконнике появился голубь, его профиль был неподвижен, только временами синий глаз прикрывался веком, и лишь этот признак означал, что голубь не из камня. Живой.
Живой — вспыхнуло в сознании, и так же страдает от мерзкой осенней погоды. Сидит рядом, совсем близко. Однако из этого ничего не вытекает. Через некоторое время улетит, и, быть может, они никогда уже не встретятся. Случайные столкновения людей и животных. Ему не пришло в голову завести, например, пса. Было бы неплохо, во всяком случае, прогулки приобрели бы какой-нибудь смысл. Бесцельные шатания опустошали его. Возвращался домой разбитый, раздраженный. И заставлял свои мысли возвращаться к прошлому. Изощренная пытка, которую он сам себе устраивал. Достаточно было не ходить, остаться дома с книжкой. Однако же день за днем вставал с кресла, надевал ботинки, пальто и сам себя выталкивал на улицу в собачью погоду, которая была здесь в это время года.
Почему он так мучился — ответить не мог. На самом деле вопрос был не из легких. Казалось бы, скажи без занудства: привычка. Но такая отговорка выглядела бы как уходом от ответа. Слишком часто он пользовался подобными приемами. Поэтому сейчас его прошлая жизнь представлялась ему состоящей из темных пятен, которые не позволяли подвести итог. Постоянно натыкался на бреши, неясности. Что его по-настоящему интересовало? В свое время очень любил автомашины, часто их менял, пару разбил по пьянке. Но всегда все удавалось уладить. Незадолго до знакомства с Мартой он попал в аварию. Девушка, сидевшая с ним в машине, получила тяжелую травму. Ее семья не подала в суд. Однако он твердо решил, что никогда больше не сядет за руль. И сдержал слово.
Обожал женщин. Теперь они были для него недосягаемы. Конечно, он бы еще мог справиться с такой задачей, но речь-то не об этом. Женщина, его женщина, ушла вместе с молодостью. Это был поступок, что он разрешил ей уйти, что смог сделать такой шаг.
„Стефанек пишет каждую неделю: мамочка, любимая мамочка. Пристально рассматриваю эти исписанные открытки, может, найду какой-нибудь след, что вышел в люди. Плохая из меня мать. Даже утка учит своих детей плавать. А я оставила его одного. Такая же я была и для Михала. Только за мужем, за Стефаном, мои глаза следили, ребенок между нами путался. Как-то зимой он заболел. Метался в горячке, плакал. Хотел, чтобы я с ним посидела, а я девушку оставила — и за Стефаном. Сидела на том приеме как на гвоздях, но боялась возвращаться без мужа, вдруг он кого-нибудь там подцепит. Понять меня может только женщина, испытавшая то же, что и я. Как мужчина говорит любовные слова, я даже не помню. Уже столько лет. Не помню, что значит иметь мужа, одна стою под этим огромным далеким небом.
У нас дома воскресенье был самый лучший день в неделе, а тут худший, потому что раз на работу не идти, то время ползет медленно. Теперь, когда Стефанка нет, сижу себе, вспоминаю. В июле варенье варили, приносили большие медные тазы и мешали в них огромной ложкой малину, крыжовник. Нас, детей, тогда не выгонишь с кухни. Засядем и ждем, пока разрешат со дна соскребать. Потом мне уже ни одна конфетка, ни одна шоколадка такими вкусными не казались. Почему это такие вещи запоминаются? Или как первый в жизни обед готовила, восьмой годик мне шел, насыпала фасоли в кастрюлю, залила водой и на плиту, а огонь не включила. Час, другой проходит, фасоль все такая же твердая, как камень. Потом мама смеялась.
Всему надо учиться, каждому делу, иначе ошибка будет за ошибкой. Не послушала отца, вот и сижу теперь в Нью-Небе, так наш город называется, и сама себе чужой кажусь. Но если я задам вопрос этой незнакомой женщине: ты счастлива? Она не ответит мне. Не счастлива? — тоже не знает, поэтому и не подтвердит, и не опровергнет. А раз приснились мне двери, словно поцарапанные ногтями. Я стою под ними, прижавшись щекой. И слышу за дверьми голос Стефана. Что-то говорит, а слов не разобрать.
Сам Стефан мне никогда не снится, только места, где мы вместе были. Лесная дорога, наша первая квартира, первая машина. Знаю, что сейчас он придет, но не приходит. Жду. Однако нет его. А взял бы да вызов мне прислал. Ведь один же остался.
Написала в письме сыну, дескать, съездил бы на родину, коль так близко живешь. Ну и дождалась такого ответа, что три дня глаз не могла открыть — опухли от слез“.
Не скрывал, что приготовился для разговора с младшим сыном. Если бы тот предложил ему поехать в Америку навсегда, он имел наготове ответ:
— Видел как-то над Варшавой журавлей, летели тройками, небо сделалось черным. И тогда я присягнул своему городу, что никогда его не покину.
Он шел в молчаливой колонне. Запихнули их в вагоны для скота. Направлялись в неизвестность. Удалось выломать дверь, и они выскакивали по одному с небольшими промежутками. Первых трех пули пригвоздили к земле, другим не хватило смелости, только он еще рискнул. Повезло. Попал в пустую стодолу и рухнул на стог черного затхлого сена — крыша текла. Его разбудил какой-то шорох. Он вскочил, готовый обезвредить противника. Но это оказалась девушка. Миниатюрное создание в длинном мужском пальто и кожаной пилотке. Поговорили. Она была санитаркой, с ней приключилось то же, что и с ним, только вышла она из Варшавы с гражданскими. Потом лагерь в Прускове и побег с поезда. По мере того как светало, он открывал для себя ее лицо. Тонкие черты, большие глаза и совершенно детские очертания губ. Было холодно, они согревали друг друга. Где-то совсем близко билось ее сердце. Он понимал, чего она жаждет, чего ждет от него. От каждого ее взгляда, от каждого жеста исходила тоска по мужчине, который не был бы куском гниющего мяса и не стонал бы от ран. Он чувствовал, что должен утолить желание той девушки, однако ему не хватило смелости. Часто потом мысленно возвращался к ней. Для него она всегда была с молодым, симпатичным личиком и выражением досады в глазах.
