Маргарет Мадзантини - Рожденный дважды
Я подхожу к купели, рядом со мной мужчина с пышными черными усами — брат Мирны.
Эти крестины — наш праздник. Когда священник окропляет тело Себины, я поднимаю глаза и встречаюсь взглядом с Диего.
За длинными столами, вынесенными на улицу из небольшого ресторанчика в горах, у входа в который стоит огромное чучело медведя, мы едим форель и босански лонац, празднуем крещение Себины. Я много говорю, освобождаю горло и сердце. Мы с Диего держимся за руки под столом, украдкой. Эти руки дрожат, обжигают. Наши руки снова вместе. Он удивлен, что я сдалась. Возможно, он мне не верит. Пьет и потеет. Он и представить себе не мог, чтобы с меня так быстро слетела спесь. Смотрит на мою новую стрижку, лицо без макияжа.
— Ты помолодела, а я постарел.
И показывает седые волосы на отросших висках. Он похудел, загрубел на солнце и, может быть, поэтому кажется старше. На несколько месяцев. Наклоняет голову, втягивая носом запах из-под мышек, извиняется: чуть сполоснулся в аэропорту, в туалете, три дня не снимает одну и ту же майку.
— И где ты был?
— На другом конце света.
Он увязал в болотистых реках, рисковал остаться без ног или даже погибнуть посреди колонии безмятежно выставляющих спины кайманов. Фотографировал старого перевозчика в бамбуковой лодке, набитой высушенными под солнцем шкурами. Чувствовал себя хорошо, вроде бы все прошло. Попробовал даже затащить в постель одну девушку-немку. Это было в бунгало, у кровати жужжал вентилятор. Девушка встала, чтобы закрыть дверь, — боялась змей. И пока она шла — всего-то несколько шагов, — он посмотрел на нее и понял, что ничего не получится.
— Обманщик! И что ты ей сказал?
— Сказал, что у меня понос. Просидел в туалете, пока она не ушла.
Смеется. Он думал, что все прошло. Вставал на рассвете, солнце катилось по плоскогорью, красное, «как чупа-чупс, полный красителей», заряжал фотоаппарат, шел в лес, к поселкам собирателей каучука, «серингуэрос». И в голове у него зрела мысль остаться, поселиться там монахом-отшельником. Смотрит на меня, улыбается, встряхивает головой:
— Но я же не монах, крошка…
Когда пришла телеграмма от Гойко, он побросал в рюкзак все свои вещи и побежал прямо под проливным дождем, вытянув руку в надежде, что его подберет какой-нибудь грузовик, попутная машина. В конце концов остановился полицейский джип. В этом джипе он, промокший до нитки, ехал через тропический лес. Его спасители — крепкие смуглолицые парни — больше походили на дьяволов, чем на ангелов-хранителей. «Если она приедет в Сараево, — повторял он про себя, — значит, тоже скучает».
Он бодает меня головой, как бык:
— Гляди на меня, несчастная, тебе никуда от меня не деться! Я тебя украду.
Страдание сделало его более мужественным, более смелым. Повзрослевший хулиган. Тянет меня танцевать на лужайку. У него сильные руки, обнимает меня уверенно, как муж. Берет меня за волосы, будто это не голова, а кукурузный початок, прижимает мои губы к своим, дышит мне в рот. Взгляд угрожающий, как у каймана, — только глаза на поверхности воды.
— Гляди на меня!
— А я что делаю?
— Я тебя люблю.
Он танцует как бог, я в его руках — тряпичная кукла. Плечи отведены назад — ни дать ни взять танцор фламенко. Бедра извиваются, безумные ноги подламываются, как у Майкла Джексона. Куда затянет меня этот сумасшедший? В ад? В рай? Стараюсь не думать об этом, впиваясь губами в его губы.
— Это будет праздник, крошка, каждый наш день будет праздником. Я дам тебе все, вот увидишь.
Вечереет, солнце ушло с поляны, где мы расположились. Себина в мятых одежках, оборочки обвисли — маленькая овечка, перепачканная молоком, — уснула на моем плече, потной головкой прижимается к блузе. Запах ее тельца — сладкий мед в сотах пчелиного улья. Что-то неосязаемое парит в воздухе, вьется за жужжанием пчелы… ощущение, что жизнь — как цепочка, звено за звеном, тянется дальше.
На столе, уставленном пустыми бокалами, Диего и Гойко соревнуются в силе рук, сцепившись кистями. Женщины собирают в горшочки из красноватой глины остатки еды.
Сараево внизу, в своем ложе, выстланном среди гор. Солнце гаснет, сполохи последних лучей озаряют небо. Город словно погружен в воду. Словно все — дома, минареты — скопилось там случайно. Словно они, как по волшебству, принесены рекой и могут не сегодня завтра исчезнуть. Как мы, как Себина, как все живое, чье существование для вечности — слишком короткий миг.
Устраиваемся в гостинице «Холидей-Инн», опустевшей после Олимпиады. Поднимаемся в номер, длинная галерея закручивается над холлом. Огромная люстра кажется большой медузой, пойманной в сети. Официанты внизу шевелятся, как морские водоросли. В комнате запах недавнего ремонта, новой мебели, как будто только вчера покинувшей фабрику. Большая кровать, большое окно выходит на проспект. Диего идет в душ, он должен смыть с себя пыль дорог. Я жду его у окна, смотрю на четырехугольник Земальски-музея, краеведческого, на ботанический сад, рядом крутое, как скала, только что выстроенное здание правительства. Диего целует меня в затылок, капли с его мокрых волос падают мне на шею. Мы сливаемся друг с другом, замираем, не разжимая объятий. В этот раз все по-другому: мы научились страдать, научились сдерживать чувства. К чему безрассудность? Мы боимся расплескать то, что так долго копилось в нас. Так супруги встречаются после долгой разлуки. Диего лежит с закрытыми глазами, возбуждение спало. Говорит, как сильно скучал без меня. Сейчас он так опьянен моей близостью, что не может до конца насладиться этим счастьем.
Он целует мой потный затылок, треплет волосы:
— Вот здесь, чувствуешь… здесь, на затылке, зарождается жизнь. Затылок — это река, это судьба.
— Откуда ты знаешь?
Крепко прижавшись друг к другу, засыпаем. Солнечный свет залил всю комнату, разбудил нас. Заказываем завтрак в номер. Официант стучится в дверь, вталкивает тележку. Вскоре поднос оказывается на полу, рядом со смятыми полотенцами. Мы снова замираем в объятиях. Я лежу на спине, голые груди торчат в разные стороны. Диего фотографирует мой живот, нацеливает объектив на пупок. Ближе к обеду начинаем одеваться. Диего не может найти носки, свешивает голову, смотрит под кроватью. С противоположной стороны свешиваю голову я — так и глядим друг на друга, вниз головой, с разных сторон кровати. В аэропорту он спрашивает:
— Что же мне делать?
— Жди меня.
У него грустное лицо. Рюкзак, набитый грязным бельем, валяется на полу, и Диего пытается застегнуть ржавую пряжку.
— Я знаю, я не нужен тебе, это же черным по белому написано.
