Анна Берсенева - Азарт среднего возраста
Александр любил это время на Кольском полуострове. Деревья, редкие и воздушные, стояли словно из золота вырезанные, и бесчисленные озера наливались ошеломляющей синевою. Ему казалось, что именно осенью с особенной ясностью выявляется лучшее, что есть в здешней природе. Она очень скрытной была, эта природа, поэтому отчетливое, полное ее проявление будоражило чувства и ум.
Пашка Герасимов полетел в Мурманск вместе с ним. Александру лучше работалось, особенно на выезде, когда рядом был Пашка.
– Может, на Варзугу съездим? – предложил тот еще в самолете по дороге из Москвы. – Порыбачим, воздуху глотнем. Вспомним молодость.
– Вряд ли успеем, – отказался Александр. – Два дня у нас, хоть бы с отчетами уложиться.
Времени на рыбалку явно не оставалось. Это если бы он наметил встречу с кем-нибудь из местных чиновников и тот высказал бы пожелание обсудить вопросы в неформальной обстановке, тогда да, лучшего места, чем специально построенные на реке Варзуге рыбачьи домики, не найти. Но тогда это уже будет не отдых, а работа. И на воспоминания о молодости времени все равно не останется.
А может, и останется, ведь именно на Варзуге молодость и работа когда-то соединились накрепко.
Зацепившись умом за эту мысль, Александр уже не мог сорваться с ее крепкого крючка. Он постоянно обращался теперь воспоминаниями к молодости, словно пытался найти в том своем времени какую-то ясную подсказку. Но о чем? Он не понимал.
Сашка приехал на Кольский через полгода после того, как вернулся из армии.
Вообще-то он никуда не собирался ехать, хотя в письмах Пашка Герасимов зазывал его на Варзугу настойчиво, даже домой после дембеля предлагал не заезжать. Но Сашка торопился в Москву из-за Веры. Он слишком хорошо помнил, как тяжел был год от ее родов до его призыва в армию, и сознание того, что два года его службы она с ребенком совсем одна, к тому же еще разрывается между домом и институтом, – и это уж совсем непонятно, как ей удается, – не давало ему строить беспечные послеармейские планы.
Он ведь был уверен, что его и в армию не возьмут; повестка, врученная на следующий день после их с Верой восемнадцатилетия, привела его в оторопь. На комиссию-то он сходил, но тут же прорвался на прием к военкому, чтобы выяснить это явное недоразумение.
И выяснил.
– Что сестра твоя в семнадцать годков ребенка заимела, – сказал военком, – это ее личные проблемы. А ты должен свой долг родине отдать.
Никакого долга перед родиной Сашка не чувствовал. А перед Верой чувствовал, и не долг, а острую жалость – к ее одиночеству, мужеству и скрытому за этим мужеством отчаянию. Но ему хватило ума не объяснять все это полковнику, который смотрел на него оловянными – Сашка воочию убедился, что такие бывают не только в книжках, – глазами.
– Но ведь не война же, – мрачно сказал он. – Не на фронт же мне. Какой уж такой долг? Слова же это, больше ничего! А ребенок не слова. Ему есть надо.
– Поговори у меня, – пригрозил военком. – На три года во флот загремишь. На Дальний Восток. Больно умные стали! Все, свободен, – отчеканил он. – К материальному обеспечению племянника лично ты отношения не имеешь. Обязан явиться на сборный пункт по повестке, иначе под суд пойдешь.
За два армейских года, проведенных, правда, не на Дальнем Востоке, а в сухопутной части под Тамбовом, не было дня, когда Сашка не вспоминал бы с холодной злостью эти пустые слова про долг перед родиной. И когда весной вместе со всей ротой выпалывал одуванчики на плацу, и когда осенью красил на том же плацу траву перед приездом начальства, и даже когда бежал кросс в полной боевой выкладке. От кросса польза, может, и была, но ведь лично ему польза – научился толково распределять свои силы, – а вовсе не родине. Родине было не до него так же, как было ей и не до Веры с Тимошкой. А ему было не до того, чтобы учиться чему-нибудь лично для себя в то время, когда сестра не знает, чем накормить ребенка, забрав его домой из яслей.
Он с детства ненавидел нарочитость. А когда что-то нарочитое, выдуманное, головное подменяло собою насущные требования жизни, это и вовсе приводило его в ярость.
В общем, после армии Сашка, конечно, сразу поехал домой.
Он торопился в Москву из-за Веры, и из-за Веры же из Москвы уехал. То есть не из-за нее, конечно, а потому что она на том настояла.
– Незачем это, Сашка. Не надо мне этого.
Вера стояла в эркере и смотрела, как трехлетний Тимофей бродит с маленькими граблями вокруг фонтана, сгребая опавшую листву для костра.
– Чего тебе не надо? – мрачно спросил Сашка.
Было воскресенье. Он только что вернулся с работы – устроился ночным грузчиком в типографию, там неплохо платили. Принимая его на работу, кадровик сказал, что дело даже не в зарплате, а в хороших перспективах, которые ожидают толкового парня, если он окончит профильное училище. Но при мысли о том, что вся его жизнь пройдет в этом вот гуле типографских машин, настроение у Сашки портилось так, что о перспективах не хотелось и думать.
– Это я неправильно сказала, – улыбнулась Вера. – Не только мне. Тебе тоже не надо. – И пояснила, глядя на брата загадочно поблескивающими глазами: – Скучно жить не надо. Даже ради того, чтобы хорошо жить.
Кому другому, может, эти слова показались бы непонятными. Но они с сестрой понимали друг друга даже и совсем без слов.
– Брось ты, Вер, – все-таки пожал плечами Сашка. – Чего скучного-то? Нормально живу.
Но Веру было не провести.
– Скучно тебе, скучно. Тесно, – не унималась она. – Ты простор любишь. Помнишь, рассказывал, почему тебе Кольский полуостров понравился? Потому что сплошной простор там, даже деревья не мешают.
При этих ее словах Сашка так ясно вспомнил однотонный простор Кольского, дающий простор воображению, что у него даже зубы свело.
– Вот и поезжай в свою тундру, – вглядевшись в его лицо, сказала Вера. – Или что там на этом полуострове? В общем, туда и поезжай. – И добавила тихо: – Мама с папой то же самое сказали бы. То есть папа маме сказал бы, – улыбнулась она.
Когда Сашка увлекся плаваньем на байдарках и путешествиями, мама ночей не спала, представляя бесчисленные опасности, которые подстерегают ее сына. А Сашка сердился на маму за то, что она за него боится, и от этого сторонился ее и ничего ей не рассказывал про свою жизнь, и от этого она боялась за него еще больше…
В те Сашкины годы – нервные, резкие, какие-то внутренне неустроенные без всякой внешней причины – только отец вел себя с ним так, словно ничего особенного не происходит. Не задавал лишних вопросов, на все его вопросы отвечал без паники, редко и только по делу говорил «нет»… Наверное, отец догадывался, а может, и точно знал: в том состоянии тревожной неясности будущего, в котором находится его сын, в тех непонятных рывках неизвестно куда, которые он беспорядочно совершает, – никакие рамки, кроме тех, что уже установились в Сашкиных представлениях безотчетно, с раннего детства, не нужны, а главное, бесполезны. Наверное, отец все-таки подстраховывал его, хотя бы когда незаметно советовал ему что-нибудь, необходимое для жизни, но, в общем, понимал, что уберечь от всех ее опасностей такого сына, как Сашка, все равно невозможно.
