Иэн Макьюэн - Невыносимая любовь
– Вас кто-то преследует?
– Да. Я был...
– Человек, доставляющий вам неприятности, находится рядом?
– В эту минуту он стоит рядом с моим домом.
– Он причинил вам какой-либо физический ущерб?
– Нет, но...
– Он угрожал вам расправой?
– Нет.
Понятно, мою жалобу пытаются втиснуть в привычную бюрократическую форму. Не существует достаточно гибкой системы, способной работать с каждым рассказом. Раз нет возможности пожаловаться, я постарался найти утешение в том, что моя история вписалась в узнаваемый жанр. Поведение Перри должно расцениваться как преступление.
– Он угрожает вашей собственности?
– Нет.
– Или третьим лицам?
– Он пытается вас шантажировать?
– Нет.
– Вы сможете доказать его намерение причиняют вам беспокойство?
– Ну... нет.
Официальная нейтральность полицейского сменилась на почти человеческий интерес. Мне показалось, я различил йоркширский акцент.
– Можете тогда рассказать мне, что же он делает?
– Он постоянно звонит мне. Он говорит со мной так, как будто...
Голос моментально вернулся на оставленные позиции, к списку вопросов:
– Вы считаете его поведение оскорбительным или непристойным?
– Нет. Послушайте, офицер, дайте мне объяснить. Он псих. И не собирается оставлять меня в покое.
– Вас беспокоят его истинные намерения?
Я задумался. И впервые осознал, что на фоне голоса моего офицера раздаются и другие голоса. Возможно, там у них целые ряды таких же, как он, полицейских офицеров и целый день у них в наушниках грабежи, убийства, суициды, поножовщина. И я был там вместе с остальными – насильно обращаемый среди бела дня.
Я сказал:
– Он хочет спасти меня.
– Спасти вас?
– Обратить меня, понимаете? Он одержим. Он просто так от меня не отстанет.
Полицейский нетерпеливо перебил меня:
– Извините, сэр. Полиция не занимается такими делами. Пока он не причиняет вреда вам или вашему имуществу и не угрожает сделать это, ему нечего вменить в вину. Попытка обращения в свою веру не является противозаконным действием. – Нашу краткую беседу он завершил собственным резюме: – В нашей стране свобода вероисповедания.
Вернувшись к окну гостиной, я посмотрел на стоящего внизу Перри. Он уже перестал разговаривать с моим автоответчиком. Просто стоял лицом к дому, засунув руки в карманы, бесстрастный, как немецкий шпион.
Я налил кофе в термос и, сделав несколько бутербродов, удалился в кабинет, выходящий окнами на другую улицу, и уселся, чтобы перечитать, а точнее, перелистать свои заметки. Вся сосредоточенность испарилась. Назойливость Перри усугубляла уже посетившее меня чувство неудовлетворенности. Оно возвращалось ко мне время от времени, после каких-то огорчений, – осознание того, что все идеи, с которыми я имею дело, принадлежат другим. Я лишь сопоставляю и классифицирую результаты чужих исследований, а затем показываю их широкой публике. Мне говорили, что у меня талант к разъяснениям. Сделать увлекательную историю из нагромождений, отступлений и случайных удач, обычных спутников большинства научных прорывов, – это я умею. Конечно, кто-то должен стоять между исследователем и рядовым читателем, чтобы давать профессиональные разъяснения, для которых средний сотрудник лаборатории слишком занят или слишком осторожен. Верно и то, что я немало заработал, раскачиваясь, как обезьяна-паук, на самых высоких деревьях в джунглях модной науки – на динозаврах, черных дырах, квантовой магии, хаосе, сверхпроводниках, нейронауке и хорошо забытом Дарвине. Прекрасно иллюстрированные книги в твердых обложках, документальные сериалы на телевидении, «круглые столы» на радио и конференции в самых прекрасных уголках планеты.
Но в такие тоскливые моменты я снова считал себя паразитом и, возможно, не ощущал бы этого так сильно, не имей я приличного образования по физике и ученой степени по квантовой электродинамике. Я сам должен был быть там, чтобы добавить свою частичку на гору человеческих знаний. Но после семи лет прилежной учебы, покинув университет, я был в нетерпении. Я бросился путешествовать – дико, безрассудно и слишком далеко. Наконец, вернувшись в Лондон, я занялся бизнесом вместе с другом. Мы решили разработать устройство, некий хитроумно фазированный набор каналов, над которым я работал в свободное время, пока учился в аспирантуре. Предполагалось, что этот маленький предмет сможет улучшить работу определенных микропроцессоров и, как мы надеялись, в скором времени без него не сможет обойтись ни один компьютер. Одна немецкая компания оплатила нам перелет первым классом до Ганновера, и года два мы мечтали, что станем миллиардерами. Но наша заявка на патент была отвергнута. Другая команда из научного парка под Эдинбургом оказалась там раньше нас, к тому же с лучшей электроникой. Но потом компьютерная индустрия все равно сделала поворот на сто восемьдесят градусов. Наша компания так и не вышла на рынок, а ребята из Эдинбурга разорились. К тому моменту, как я вернулся к квантовой электродинамике, пробел в моей биографии оказался слишком большим, моя математика ослабла, а сам я, уже не двадцатилетний, выглядел слишком старым для участия в этой конкурентной игре.
Возвращаясь с последнего собеседования, я уже знал – по подчеркнутой любезности, с которой мой старый профессор провожал меня до двери: с академической карьерой покончено. Размышляя, что же делать теперь, я брел под дождем по Экзебишн-роуд. Когда дождь превратился в настоящий ливень, я как раз проходил мимо Музея естественной истории, и с парой дюжин других прохожих мне пришлось укрыться в музее. Я сел обсохнуть рядом с моделью диплодока в натуральную величину и со странным удовлетворением принялся рассматривать толпу. Большие группы людей чаще всего вызывают у меня смутную мизантропию. Однако на сей раз любопытство и заинтересованность, подмеченные мною в этих людях, казалось, придавали им некое благородство. Все вошедшие, независимо от возраста, зачарованно стояли и смотрели, удивляясь необыкновенному зверю. Я подслушал несколько разговоров, и, помимо увлеченности, меня потряс общий уровень невежества. Слышал, как девятилетний мальчик спрашивал троих пришедших с ним взрослых, могла ли такая зверюга поймать и съесть человека. Из шаблонных ответов взрослых становилось ясно, что их представления о ходе эволюции ниже всякой критики.
Сидя в музее, я начал обдумывать некоторые разрозненные факты, которые сам знал о динозаврах. Вспомнил книгу Дарвина «Плавание на «Бигле»«, где он рассказывает о больших окаменевших костях в Южной Америке и о том, насколько решающим для его теории оказался вопрос определения их возраста. Его вдохновили аргументы, выдвинутые геологом Чарльзом Лайеллом. Земля гораздо старше четырех тысяч лет, отпущенных ей Церковью. В наше время борьба хладнокровных с теплокровными завершилась в пользу последних. Геологические открытия свидетельствовали о разнообразных катаклизмах, осложнявших жизнь на Земле. Огромный кратер в Мехико мог появиться вследствие падения метеорита, завершившего эпоху динозавров и давшего маленьким крысоподобным тварям, копошащимся у ног монстров, шанс занять их нишу, а млекопитающим (и особенно приматам) – процветать. Существовала также заманчивая теория о том, что динозавры вообще не вымерли. Они подчинились эволюционной необходимости и превратились в безобидных птичек, которых мы откармливаем у себя на задних дворах.
