Нина Демина - Предсказания китайского печенья
Поздним вечером Анри проводил меня домой. Завтра ему предстоит тяжелый день, утром Анри заканчивает свои дела в офисе, прощается с коллегами. Затем мы проводим Анри в аэропорт.
У себя в комнате я не сдержала слез, раньше крепилась – не хотела показывать Анри своей слабости. Лерка с юношеским безразличием заявила:
– Чего ревешь, систер? Подумаешь какой-то месяц! Платья сшить не успеешь.
За утешением я позвонила Аллочке. Подруга была дома, и, проникнувшись состраданием, предложила выйти покурить во двор. Не курю, но предложение показалось здравым, будет возможность пооткровенничать и поплакать не стесняясь нескромных взглядов.
Взгромоздясь на лавочку, на манер местных пацанов, Аллочка со вкусом закурила ментоловую сигарету. Выпустив произвольно получившееся колечко дыма, спросила:
– Чего расстроилась? Знала же, что уедет. Ну, поплачь… Легче будет.
– Не знаааюю… – заревела я.
– Ты Нелька, берегов не теряй. Анрюшке башню подчистую снесло, в Париже ему новую вряд ли кто припаяет, – и затянувшись еще раз, ободрила. – Вернется к тебе, жди. Я б, на твоем месте, ни слезинки бы не проронила. Вот мне с Мишелькой намного труднее, хоть он и не едет никуда. Упрямый черт. У меня с ним постоянная борьба. Как старый мотор, фиг заведешь, а потом фиг остановишь, увлекается. Мне нравятся наши новые отношения, а его они, очевидно, стесняют. Спрашивается, чего бояться? – и сама отвечает себе. – Подозревает, не задумали ли мы на его счет, какой-либо каверзы. Вся жизнь сплошное подозрение.
– Что дальше будет? – хлюпала носом я.
– Мишеля своим идеалом не назову. Поживем, увидим.
Докурив сигарету, Аллочка сладко потянулась и скомандовала:
– Отбой. Завтра надо выглядеть хорошо. Смотри, не реви больше. А то будешь как палтус, глаза на одну сторону и красные. И, Нелька, отчего у тебя, когда ты ревешь, нос увеличивается?
Молодец, Аллочка, реветь я, наверное, до конца жизни не буду. Зареклась…
На отрезке от Ленинградского шоссе до международного аэропорта Шереметьево-2 сердце мое ледяною рукою сжала тоска и ощущение одиночества, несмотря на то, что Анри сидел рядом и крутил обручальное колечко на моем пальце. Аллочка всю дорогу трещала о том, как она великолепно будет смотреться в роли свидетельницы:
– К тому же свидетель, практически мой родственник! – подмигнула мне Аллочка.
Мальчики не разбирались в советских родственных связях, и кивали головой, одобряя Аллочкины слова.
За окном "Мерседеса" показалось здание аэропорта с длинными красными рукавами телескопических трапов. Как в фантастических фильмах, эти щупальца неземного чудовища присасывались к белым птицам с логотипами авиакомпаний на хвостах. К крайнему из щупалец, подруливал огромный Аэробус – белое брюшко, разорванный на красно-бело-синие полоски окрас хвоста, у пилотской кабины похожий на морского конька значок Эр Франс. В чреве этой птицы улетит от меня мой Анри.
Мишель припарковал машину на эстакаде второго этажа, и мы вошли в здание через автоматические двери. Аллочка замешкалась в шлюзе между дверьми, а когда поспешила догнать нас, створки закрылись. Фотоэлемент не срабатывал, и она, смешно подпрыгнув, замахала на него руками. Мишель выручил ее – протянул руку, и створки, как по волшебству отъехали в стороны.
На табло, белым по черному, теснилось многомаршрутное расписание. Вдруг оно ожило, черные пластинки зашелестели, перелистываемые невидимой рукою и замерли, выдав пассажирам обновленную информацию. Рейс авиакомпании Эр Франс подсвечивался зеленым огоньком, значит, регистрация уже началась.
Только бы выдержать, не вцепиться в него мертвой хваткой, следуя животным инстинктам. Анри взял меня за руки, от них шло успокоение, никогда бы их не отпускала. Он положил мои руки на свою грудь и обнял меня. Он шептал, касаясь губами моего лба и прядей челки, что будет каждый день звонить мне, что будет скучать, что ему предстоит подготовить множество документов для регистрации нашего брака и главное, посвятить своих родителей в наши жизненные планы и попросить их благословения.
Эжен и Николь Лален.
Анри уверял меня, что родители одобрят его выбор, они очень демократичны, доверяют своему сыну, и не будут чинить препятствий. Сейчас, из-за близости грядущих событий, я уже не была так уверена в этом. Если Мишель считает наш брак преждевременным, то, как отнесутся к нему родители Анри? А Анри все шептал что-то, по его мнению, способное успокоить меня в момент расставания.
Мишель тронул его за плечо. Пора. Мы смотрели, как Анри поставил свои вещи на платформу стойки таможенного контроля и передал свои документы инспектору.
Помахав нам рукой, он прошел до линии регистрации. Сдал багаж, получил посадочный талон и вместо того, что бы пойти на паспортный контроль, развернулся и направился к нам. Я метнулась к инспектору таможни.
– Пожалуйста, одну минуту, умоляю! Вы же любили когда-нибудь! – попросила я.
Таможенник снял с ограждения красный ремень и посторонился. Я пошла навстречу Анри. Я заставила себя идти медленно, иначе посмотрев на мою прыть, таможенники решат, что я, как Рудольф Нуриев захочу покинуть Родину. Мы сошлись. Анри схватил мое лицо и отчаянно целовал. Ему тяжелей расставаться, чем мне, мелькнула мысль. Оставлять невесту не известно на кого! На Мишеля. Поцеловав меня в последний раз, Анри бегом отправился на паспортный контроль, и скрылся из виду.
Стоя у зарешеченного ограждения летного поля, я все смотрела на иллюминаторы аэробуса, гадая, видит ли меня Анри? Или его кресло расположено на другой стороне фюзеляжа? От напряжения в глазах начало рябить, Аллочка пыталась оттянуть меня от решетки, но я оказала сопротивление. Мишель не вмешивался.
Техники Эр Франс водилом сцепили самолет и тягач и стали оттаскивать крылатую машину от стоянки. На рулежной отметке, пилот запустил турбины. Из-за шума авиационных двигателей, не стало слышно Аллочкиных причитаний. Воздух за турбинами поплыл, размывая очертания Шереметьево-1, на другой стороне от взлетной полосы. Самолет двинулся и покатился к старту, повернувшись ко мне хвостом.
По боковой лестнице я взбежала на эстакаду второго этажа, провожая глазами, похожий на объевшуюся чайку, Аэробус. Мишель взял меня под руку, от волнения акцент его усилился. Он просил меня быть благоразумной, сесть в машину, и смотреть из нее, как самолет будет взлетать. Я послушалась, доверила ему вести меня к стоявшей неподалеку машине, слезы душили, застилали глаза, но не проливались на щеку. Мне было очень тяжело, лучше бы я ревела.
Сидя в салоне, упершись лбом в стекло, я устало смотрела, как Аэробус добежал до конца рулежки, выровнялся, замер, как бегун на старте, и, словно услышав хлопок стартового пистолета, начал свой разбег. На середине взлетной полосы аэробус резко взмыл вверх, отрывая шасси от бетонного покрытия. Птица улетела. Все.
