Сюзанна Форстер - Приходи в полночь
— Прошу прощения?
— Это случилось из-за женщины.
Ли почему-то не удивилась. В голове у нее возник образ красивой женщины, сидящей на подоконнике. На ней не было ничего, кроме мужского пальто, которое она небрежно запахнула на груди, но выставила перед камерой длинные обнаженные ноги. Она как будто куда-то вглядывалась, если бы ее глаза не были завязаны поясом от пальто, а шея не изогнута под изысканным, почти болезненным углом. Это была фотография Дженифер Тейрин, живой и мертвой.
— Это была женщина, которую вы захотели сфотографировать? — спросила Ли.
— Напротив. Она хотела, чтобы я фотографировал.
— Ваша мать?
Ник Монтера замер, словно ему нанесли удар. Даже прекратил поглаживать спинку стула. Но он тут же рассмеялся, отгоняя наваждение.
— Нет, — сказал он, — моя учительница, в четвертом классе. Она подала заявку на грант в Художественный совет. Нас обеспечили фотокамерами, местный фотограф коротко объяснил нам, как ими пользоваться, а затем почтенная миссис Трини Мальдонадо выпустила нас — тридцать десятилеток, — вооруженных и очень опасных.
— Что вы снимали?
— Лачуги, на заднем дворе которых сушилось белье и перед которыми высились груды мусора. Шелудивых собак, спящих рядом с пьяными, чтобы было потеплее, и наркоманов, умерших в переулках. Я никогда не осознавал, какое уродство окружало меня, пока не взглянул на него сквозь видоискатель. В Сан-Рамоне не было ничего хорошего — совсем никакой красоты, — и даже красная и розовая герань, которую пыталась выращивать в нашем бетонном дворике моя мать, была покрыта черной сажей.
— И что вы чувствовали?
Он посмотрел на нее так, словно в жизни не встречал никого глупее.
— Как вы думаете, что я мог чувствовать? Я презирал это место. Отец пил. Мать плакала. Типичная сцена для баррио, за исключением того, что Фейт Монтера была англо-американкой. Моя мать так никогда и не вписалась в эту жизнь. Я тоже — ее сын-полукровка.
— Это уродство стало стимулом, заставившим вас выбраться из баррио?
И снова этот взгляд. Ты что, действительно дура, женщина?
Он выпрямился на стуле, потом подался вперед, разглядывая ее, будто установить контакт с таким бесконечно наивным человеком стало для него своеобразным вызовом.
— Никому не нужен стимул, чтобы захотеть выбраться оттуда. Я не мог выбраться. Мне было десять лет.
— Что вы сделали?
— То же, что и все. Я болтался там, ожидая какого нибудь случая. В конце концов я сблизился кое с кем из других отверженных, скорее ради защиты, чем из за дружбы. Никому мы были не нужны, поэтому создали свою банду, «Буревестники». Нашим символом стала змея с перьями, один из ацтекских богов.
— Вы забросили фотографию?
— На время. Но потом я нашел объект для съемок, который не мог уничтожить даже баррио.
"Женщины", — подумала она.
— Свет, — сказал он. Он глянул в окно, где в отдалении сияло полуденное марево. — Я открыл для себя свет. Свет солнца, свет лампы, пламя костра. Я поймал свет в глазах беззубого старика и лунный свет, отражающийся от проржавевшего хромированного бампера брошенного автомобиля на Серано-стрит. Я сфотографировал капли воды после ливня, в которых играло солнце.
Его голос смягчился, но что-то прорывалось наружу, что-то очень острое. Почему ей показалось, что это страсть? Или тоска? Потребность в чем-то. Внезапно Ли напряглась, чтобы не пропустить ни одного слова.
— Я бы хотела посмотреть какие-нибудь из тех фотографий, — услышала она свой голос.
Но ее замечание не смогло пробиться сквозь его воспоминания.
— В комнате моей матери была лампа, — продолжал он. — С белым абажуром, отделанным рюшем. Он был порван, а края рюша пожелтели. Я думаю, эта лампа была с ней с самого ее детства. Раз или два я застал ее, когда она нежилась в свете этой лампы, о чем-то мечтая. Тогда она была такой красивой…
Если вы хотите что-то узнать о мужчине, спросите о его матери.
Ли научилась этому не в колледже. Это была одна из поговорок ее матери. Кейт Раппапорт была неглупой женщиной.
Она с удивлением подняла глаза, поняв: что-то изменилось. Монтера стоял у единственного в комнате окна, но она не слышала, как он поднялся. Она заставила себя оставаться на месте и наблюдать за ним из безопасного убежища за своим столом. Он расстроился? Или открыл ей больше, чем хотел? Все ее профессиональные инстинкты были начеку, предостерегая от личного любопытства. Он раскрылся добровольно, и если она станет задавать слишком много вопросов, он может опять закрыться.
— Я не фотографировал только один вид света. — Он колебался, в его тоне звучали нотки исповеди.
— Какой же?
— Утренний свет, — после долгой паузы ответил он. — Восход солнца. Смешно, да? Я даже не мог посмотреть на восход без чувства… не знаю, как его назвать… без боли в сердце, наверное. Что-то было в этом мягком розовом сиянии, в том, как оно обещало, что все будет хорошо. Может, даже лучше, чем хорошо, — совершенно, как в мечтах.
— Мечтать нужно. Детям это нужно…
Он покачал головой:
— В Сан-Рамоне мечты не сбывались. Ночные кошмары — может быть. Рассвет означал новый день пресмыкания перед «мужчиной» и выпрашивания денег на карманные расходы. Мы развлекались, наблюдая, как в переулках колются наркоманы. Если нам хотелось ощущений поострее, мы осмеливались выходить на улицы и увертывались от пуль бандитов. Я бодрствовал всю ночь, чтобы целый день спать, поэтому мне никогда не приходилось видеть, как всходит солнце.
Хотя Ли едва различила, как поднялись его плечи, она поняла, что он вздохнул, и ощутила боль.
— А как же школа? — спросила она. — Вам же надо было подниматься, чтобы идти в школу?
Ей хотелось, чтобы беседа не прерывалась. Она даже повторила вопрос, но он не ответил.
Поддавшись мощному импульсу, она поднялась. Сняла очки и положила их на стол, затем подошла к нему. Он стоял к ней спиной, и его неподвижность слегка напугала ее. Или, может, ее встревожили его крепкие шея и плечи. Рост у нее был пять футов четыре дюйма. Он же был выше шести футов, а его вес, должно быть, превышал ее вес раза в два. Он представлял бы угрозу даже для психиатра-мужчины. Теперь он словно ушел в себя, как в тот момент, когда она упомянула его мать.
— Ник? — Называла ли она его по имени раньше?
Когда он не ответил, она дотронулась до него. Она ощутила кончик каждого своего пальца, коснувшегося его свитера. Кашемир был мягким, но чуть покалывал кожу, а бледно-голубая шерсть, нагретая теплом его тела, вызывала у Ли другие ощущения. Его волосы были черными и блестящими и казались мягкими как шелк. Она уловила запах чего-то мятного и знакомого. Одеколон? Аромат отвлек ее, напомнив о странном эротическом инциденте, когда она была девочкой.
