Валери Макгэрри - Сумочка
Марк, кажется, отошел. Держа меня за руку, интересуется:
– Расскажи о своей выставке.
Вкрадчивый голос. Глаза блестят.
– Это сложно объяснить, тебе вряд ли понравится.
– Почему?
– Все началось с сумочки.
Замечаю, как он начинает ерзать на стуле. Почесывает шею. Конечно, ему не по себе. Потом пожимает плечами, словно пытаясь отогнать неприятные мысли. Я предлагаю ему выход:
– Не стоит об этом говорить?
– Нет. Продолжай…
Забавный момент: Марк вдруг узнает, что он сыграл роль моей музы, сам того не зная, не желая и делая все, чтобы остаться в тени. Когда я закончила свой рассказ, он просто сказал:
– Ты можешь меня поблагодарить.
Не понимая, серьезно он говорит или нет, я все же решаю поставить все точки над I. Как можно более спокойным голосом прошу:
– Никогда не повторяй такого, Марк. В этот раз мы выкарабкались только потому, что я нашла отвлекающее средство, выход своим чувствам, альтернативный путь для врачевания моих ран. Но больше этот способ не сработает. Удивительно, что хоть однажды это помогло. Понимаешь?
Он соглашается. Я подозреваю, что ему не хочется продолжать разговор. Рука Марка скользит вверх по моей, по плечу, шее, он прижимает меня к себе, касается губами моего рта.
Позже, когда мы под руку направляемся к дому, он шепчет мне на ухо:
– Только один вопрос, детка. Почему все– таки ты выбрала ее своим агентом?
В моей памяти опять возникает образ Стефани. Ее глаза, широкий рот, отсутствие шеи. Я останавливаюсь и смотрю на Марка:
– Почему ее? Я и себе не перестаю задавать этот вопрос.
Дома мы с Марком разыгрываем второй акт оперы «Дон Жуан». Не зажигая света, мы занимаемся любовью прямо на диване. Хотя наши тела в полном согласии, а жесты нежны и ласковы, все же над нами витает огромная тень в виде буквы «С».
Моя последняя мысль перед тем, как заснуть: «Я должна постараться избавиться от подозрительности, если хочу, чтобы наша жизнь вновь вошла в нормальное русло».
Две коробки. Первая – выставка. Мусорная корзина для моих обид на Марка. Всем своим подозрениям, догадкам и бредовым идеям я придаю художественную, то есть вымышленную, форму, дабы очистить мою личную жизнь от всякого злопамятства. В этой коробке вперемешку лежат все мои улики, как действительные, так и ложные. Стефани – мой агент и в какой– то степени подруга. Ее неудачная история с женатым мужчиной, которому я теперь запрещаю себе придавать черты Марка. Даже если и так, все равно это не «мой» Марк. Совсем другой мужчина. Значит, это больше не имеет значения. Тут не равнодушие, нет. Самовнушение.
Другая коробка – дом. Наше супружество. История, которую мы вместе пишем, где один является частью другого. Она герметично закрыта для любых внешних вторжений. Это якорь. Основа. Это мы.
Коробки стоят рядом, но не соприкасаются.
Увидев меня в фойе театра «Опера», Марк издает легкое подобие свиста. Я поражена, ведь он не делал этого со времен моего замужества. Открываю сумочку, хватаю первое, что попадает под руку – расческу, – и поправляю прическу. Целуя меня в шею, муж шепчет:
– Ты сегодня прекрасно выглядишь! – Берет у меня из рук расческу и протягивает бокал шампанского: – За «Дон Жуана»!
– И за Бехлера!
Мы чокаемся. Марк очень красив в своем темном костюме. Раздается звонок, и мы идем на наши места, держась за руки.
Начиная с увертюры, Марк принимается постукивать пальцем в такт музыке. Я беру его за запястье, чтобы это прекратилось, но все мои усилия тщетны – он начинает покачивать головой. Довольно скоро задний ряд начинает проявлять беспокойство: раздаются недовольные вздохи, а кое– кто даже стучит программками по креслу. Лично я не выношу людей, которые стучат по креслу программками. Так что, когда умирает Командор, я целую Марка в губы, чтобы он не запел, под укоризненным взглядом Анны, которая обнаружила, видите ли, что ее «папашу» убили. Тем временем там, ни сцене, неплохо забавляется мой друг Дон Жуан, разящий взглядом, словом и мечом, неисправимый и закоренелый соблазнитель, который вот уже двадцать второй спектакль одерживает триумф над Ремонди. Воистину великое искусство.
После спектакля мы спокойно возвращаемся домой пешком, все еще в восторге от услышанного. Проходя мимо галереи, Марк гладит мою шею, спускается к груди…
– Ты мне ее покажешь?
Зараженная его юношеским поведением, я начинаю хохотать.
– Прямо здесь, посреди улицы? Ты с ума сошел…
И все– таки начинаю расстегивать верх платья. Тоже сошла с ума.
– Что ты делаешь?!
– Ну, я тебе ее показываю!
Умирая со смеху, Марк сжимает меня в объятиях.
– Да нет же! Не грудь! Ты замерзнешь! Твою экспозицию! Я хотел, чтобы ты показала мне твою выставку, детка!
Зарываясь носом в его запах опавшей листвы, волосы, шею, рубашку, я качаю головой:
– Не сейчас, Марк. Увидишь, когда я закончу работу. – Добавляю более тихо: – Это мой внутренний мир. Скрытый от чужого глаза.
– Покажи мне его, этот мир, пожалуйста…
Я чуть не согласилась. Он сегодня такой… обворожительный. Чувственный, забавный. «Подлинный» Марк. Но я думаю о двух коробках. Нет. Целую его уголки губ, нос, веки. Нет. Все, что мне нужно подарить ему сегодня вечером, – это немного любви.
– Что– то случилось, Стеф?
Ничего не поделаешь, с утра работа никак не идет. Стефани ходит кругами, она невнимательна и не может сконцентрироваться. Не знаю, что с ней, но она совершенно лишена своей обычной хватки.
– Все в порядке?
Она кладет фотографию, которую собиралась повесить, чтобы «рассмотреть ее с дистанции», как она говорит, то есть с позиции посетителя выставки. Это дает нам возможность оценить качество экспоната, способность вызывать эмоции. И понять, готов ли он окончательно.
– Нет, Клео. Не все в порядке. Это еще мягко сказано.
В ее круглом глазу появляется слеза, он становится похожим на лупу. Я чувствую – ей нужно высказаться, так что, как всегда, жду от нее слов. Она научила меня терпению.
– Я больше с ним не вижусь.
– По его или по твоей инициативе?
Чересчур быстро спросила.
– По моей… вернее… мы оба так решили. Ты оказалась права, Клео. Наши отношения в том виде, в каком они существовали, могли привести только в тупик. Я ему это сказала… И еще что люблю его и не могу больше довольствоваться крохами с барского стола. Я даже не поставила перед ним выбор, нет… И он сказал мне… просто сказал…
Громко сморкается. Ни единой слезинки не пролилось, ее глаза словно покрылись прозрачной пленкой. Вспомнив то мое состояние полного отчаяния, когда я узнала об измене Марка, я не могла не восхититься силой ее характера. Если, конечно, она не из тех непробиваемых девиц, которых ничто не трогает, пока однажды из– за какого– нибудь пустяка они не впадут в черную меланхолию.
