Вероник Олми - Первая любовь
— Вы из этих мест?
— Каких, мадам?
— Здешних…
— Все мы нездешние.
Почему я остановилась и посадила этого паренька к себе в машину? Как мне удастся от него избавиться, под каким предлогом?
— Можно я закурю, мадам?
— Ни в коем случае. Если хотите, я могу остановиться и вы выйдете, если не можете обойтись без сигареты, но курить в машине…
— Понял! Вы хотите, чтобы я вышел, правильно?
— Нет.
— Вы хотели, чтобы я сказал вам, что попал в аварию или пропустил автобус, в общем, что-нибудь в этом роде, так?
— Какое мне дело?
— Вы уверены?
— Вы проголосовали, сели ко мне в машину, до остального мне дела нет.
— Прекрасно.
И он умолк.
Я выключила радио. Мы ехали молча, и тишина смущала меня больше, чем пассажир. Брюки у него были в пятнах, ногти неровные. Он смотрел прямо перед собой, время от времени покачивая головой, словно в такт музыке. Я уже не могла думать о своем даже молча — он занимал в машине слишком много места.
— И все-таки вы же куда-то едете, — сказала я.
Он улыбнулся.
— Совсем как мама, — произнес он ласково.
— Я могла бы быть вашей мамой. Думаю, вы ровесник моей старшей дочери. Вам сколько лет?
— Двадцать восемь.
— Вот как. Мне показалось, что вы моложе.
— А вы слишком молоды, чтобы иметь дочь двадцати восьми лет.
— Моей старшей дочери двадцать три. У меня три дочери.
Мои дочери его не интересовали, и мы проехали молча еще несколько километров. Потом он достал табак и стал скручивать сигарету, говоря, что только свернет ее, а выкурит после: "Не беспокойтесь, в вашей машине не будет пахнуть табаком, мадам… "
"Не беспокойтесь, мадам! Еще несколько секунд, и концерт начнется, мадам!.."
Вторая половина августовского знойного дня, солнце палит нещадно, металлические ставни пышут жаром, и нам кажется, что мы заперты в раскаленной железной коробке. Нам пришлось зажечь свет, так темно у нас в комнате. Свет настольных лампочек Кристина направила на себя, громко крича: "Полное освещение! Свет на сцену пожалуйста! На Майка Брааанта!"
Мне было четырнадцать. Нескончаемое лето; 15 августа мы вернулись из Оверни, где гостили у родни в большом, всегда грязном и холодном доме, где никто никого не любил, и мы тоже там никого не любили. Мне было четырнадцать, и мне больше не хотелось целый день играть со своей большой маленькой сестричкой, слушая, как она поет, развлекая ее, "подливая масла в огонь", как говорила мама, уходя на целый день к кюре — скоро должны были начаться занятия катехизисом, и они готовились.
Я смотрела на Кристину, на ее умоляющие глаза, откинутую голову, она так старалась быть такой же трогательной, как Майк Брант! И потом лишила ее одного прожектора: наклонила лампу к своему столу и написала на большом листе бумаги: "Убедительная просьба доставить, если она потеряется, в квартал Петит-Шартрез, дом Б, в Экс-ан-Провансе". И приколола лист булавкой к синей блузе Кристины (мама всегда забирала для нас порванную одежду своих учениц и чинила ее толстыми белыми нитками, какими, я думаю, зашивают уток, когда жарят).
— Что ты делаешь? — спросила Кристина. — Что ты написала?
— Клади микрофон, Кристина, мы с тобой уходим.
— Мама не разрешает.
— Мы ей не скажем.
— Ее это не убьет?
— Нет.
— Ты тоже будешь ее крестом?
— Нет, раной. Крест — это ты.
— Скажи, что ты написала.
— Погаси лампы, говорю тебе, мы уходим.
Кристина обладала чертовской интуицией, и меня она знала лучше некуда. В тот день ей стало страшно, и она была права, хотя поначалу я собиралась произвести самый простой эксперимент. А Кристина, несмотря на все свои страхи, никогда и ни в чем не могла мне отказать. Она бы и в окно бросилась, если бы я ее попросила. Она бы обругала родителей, растоптала свою пластинку, оторвала крылья отцовским бабочкам, если бы знала, что только это может меня порадовать. Она не засыпала, не сказав мне: "Мимиль, я тебя люблю". Ей казалось, что она говорит шепотом, но она кричала на всю квартиру. Я говорила: "Тише…" И она так же оглушительно, не пытаясь умерить свой громкий голос, соглашалась: "Хорошо". Назавтра все повторялось снова. Почему я ей никогда не отвечала? Кристине вовсе не нужно было признаваться мне каждый вечер в любви, она хотела один-единственный раз услышать, что я ее люблю. Один только раз. И она бы перестала кричать на весь дом.
— Мы куда идем?
— В город.
— Скажи, что ты написала?
Мы шли по улице Миним, по узкому разбитому тротуару в тени платанов, их едва не задевали проезжающие машины, заставляя плясать в воздухе бумажки и пыль. Я показала Кристине первое слово и попросила, чтобы она прочитала его сама, подсказав ей:
— Первая буква "у", Кристина! "У" из "умо.
"У" из "умо"… умо… умо… Постарайся, Кристина, ты же знаешь эту песню наизусть.
— Знаю эту песню наизусть?
— Наизусть!
Кристина задумалась с мучительным напряжением, боясь меня разочаровать, а потом с мольбой посмотрела на меня, прося помощи.
— Ну, подумай немножко, какую песню ты поешь? Ну? Давай, не бойся, сообрази, Кристина! Скажи, какую песню ты поешь?
— Я пою… я пою… "Умоляю"?
— Да!
Кристина радостно расхохоталась, вместо лица у нее был теперь только радостно хохочущий рот. Но когда я сказала: "Видишь, я написала: "Убедительная просьба доставить, если она потеряется, в квартал Петит-Шартрез, дом Б, в Экс-ан-Провансе", Кристина перестала смеяться. Она так напряженно смотрела на меня, что ее маленькие глазки за толстыми стеклами очков сделались еще меньше.
— У меня болит живот. Мне надо в туалет.
— Нет, Кристина.
— Надо.
— А я говорю, не надо. Послушай, Кристина, неужели ты не хочешь испытать на себе то, что прожил только один Майк Брант?
— У меня болит живот.
— Кристина, ты же знаешь, что когда Майк Брант был маленьким, он не говорил.
— Да…
— Ты знаешь, что его мама продала всю мебель, чтобы купить билет до Америки и показать его специалистам.
— Даже стол?
— Что?
— Даже стол продала?
— Даже стол.
— Жалко.
— Ничего не жалко. Нельзя было иначе.
— Да, конечно.
— Но Америка-то большая, ты же понимаешь?
— Большая, я понимаю.
— Так вот, если бы маленький Моше, потому что не забывай, что его звали Моше, не был бы немым, он бы не попал в Америку, а если бы он не попал в Америку, он не стал бы певцом Майком Брантом, потому что немые не могут петь? Ты согласна?
— Ну-у…
— И его мать так боялась, что он потеряется на улицах Нью-Йорка, что она написала точно такую же бумагу и повесила ее на шею своему маленькому мальчику, только адрес был другой, нью-йоркский адрес. "Убедительная просьба, если он потеряется, привести…" ну, не знаю, на Сорок вторую улицу, например, или в "кошерную бакалейную лавку на Манхэттене". Одним словом, у тебя точно такая же надпись, но с адресом Экса. Так что попробуй, побудь Майком Брантом. Представь себя Моше, пойди в город, посмотри, помогут ли тебе люди, если ты заблудишься.
