Владимир Тендряков - Затмение
— Опора — бог!
Майя с любопытством уставилась на него, помятого, пыльного, волосатого.
— Вон куда тебя кинуло! — удивился я.
— К людям! — объявил Гоша.
— Почему вдруг таким сложным кульбитом — через небо и бога на землю, к людям? Покороче путь выбрать было нельзя?
— Короткого пути в душу человеческую нет.
Я невольно поморщился. У меня всегда возникало чувство коробящей неловкости за тех, кто афиширует свое посягательство — ни меньше, ни больше — на человеческую душу: познать, открыть, полюбить, найти к ней путь! Умилительная детская самоубежденность, нечто вроде: достану луну с крыши. Постигну, что на протяжении всей истории пытались совершить и отчаивались в бессилии лучшие умы человечества.
— И что ты станешь делать в этой человеческой душе? — спросил я.
— Попытаюсь ее, чужую, превратить в братски мне родственную, — ответ с ходу, не задумываясь.
— То есть перекроить на свой лад. Ты так убежден, что именно твоя душа совершенней других?
Гоша покровительственно ухмыльнулся в бороду.
— Я вовсе не предлагаю себя за образец.
— А кого? Бога-то за образец не предложишь — непостижим!
Ухмылка утонула в бороде, глаза посерьезнели, ноздри короткого носа дрогнули, Гоша заговорил:
— Мы все во что-нибудь верим. Одни во многообещающие газетные передовицы, другие, что добьются высокого кресла, третьи — в диплом института, который откроет им дорогу. У каждого своя маленькая вера. Миллионы людей — миллионы вер! И после этого мы еще удивляемся, что не можем понять друг друга: чужая душа потемки! Да иначе и быть не может. Верим в разное, ничего нет такого, что нас объединяло бы. Меня с тобой, тебя со мной!..
Убежденность со сдержанным пафосом, слова взвешены, интонации вытренированы, явно не в первый раз говорит на эту тему. И не нам первым.
— Можешь ты заставить меня верить в твое? — продолжал Гоша в мою сторону. — В агрохимию, которой ты собираешься осчастливить мир! Да нет, не получится. Во-первых, я несведущ в твоей науке, во-вторых, не универсальна, на все случаи жизни не подходит. Нам обоим надо найти универсальное, единое, одинаково приемлемое как для тебя, так и для меня!
— Бога?..
— Вот именно!
— Он давным-давно найден.
— Давно найден, да его постоянно теряли. Потерян и сейчас. Отыщи снова, вооружись верой в него, прими то божеское, которое известно уже на протяжении тысячелетий: люби ближнего, не убий, не лжесвидетельствуй… Вместе с тобой вооружимся, вместе поверим, станем следовать этому, и тебе не придется остерегаться меня. Мы верим одному, а значит, верим и друг другу. Что это, как не духовное братство? Ты хочешь его? — Гоша дернулся в мою сторону всклокоченной бороденкой, не дождался ответа, дернулся в сторону Майи. — Вы хотите братства?
— Да, — решительно произнесла Майя.
Она стояла, прислонившись к стене, не сводила глаз с вдохновенного Гоши. И в глазах тление, и в губах смятенный изгиб. Кому-кому, а мне известно, как может быть доверчива Майя и как способен подкупать Гоша при первом знакомстве.
— Братство через бога?.. — переспросил я. — Тогда верующее в бога население, скажем, Италии должно бы быть братски сплочено более нас? Увы, там — как и всюду.
— Назови мне другое, что сплотило бы людей.
— Не много ли ты от меня хочешь? Назови универсальный рецепт спасения человечества.
Гоша холодно отвернулся от меня.
— Я и не рассчитывал, что ты мне поверишь.
— Тогда, извини, не пойму, что все-таки от меня хочешь?
— Ты назвал меня мизантропом… Не поленись прийти по адресу: Молодежная, сто двадцать семь. Мы собираемся по воскресеньям в три часа дня.
— Кто это мы?
— Единоверцы.
— Что-то вроде секты?
— Пусть будет так. Приди, послушай, реши, совместимо ли с мизантропством, что я делаю.
— Мы придем, — сказала Майя. — Молодежная, сто двадцать семь. Запомнила.
Раз Майя сказала, так оно и будет. Мне осталось только согласиться.
Гоша распрощался и ушел.
Майя была тиха и озадачена.
— Он очень худ и плохо одет.
— Это предмет его гордости, — ответил я.
— Почему ты к нему так относишься?
— От досады на себя, Майка.
— Как понять?
— Думал — самородок, а оказалось — булыжник.
Майя задумалась.
— Знаешь, — проговорила она, — мне он напоминает Дон Кихота, подстричь бы его бородку клинышком да надеть на голову медный тазик.
— Пожалуй, он и внутренне похож на этого рыцаря.
— И относишься к нему с… неприязнью?
— Скорей с осуждением.
— Но Дон Кихотом-то все, все восхищаются. И вот уже несколько веков подряд!
— То-то и удивительно — все, кроме одного.
— Тебя или есть еще кто другой?
— Сервантес. Он же издевался над своим героем, и никто этого почему-то не замечает.
— Сервантес симпатизирует, не издевается!
— А давай вспомним. Дон Кихот встречает преступников в кандалах — насилие, мол! — освобождает их. А какой результат?.. Преступники избивают его и, нет сомнения, пойдут дальше грабить и насильничать. Благородный рыцарь усугубляет насилие. Или знаменитый эпизод с ветряной мельницей. Тут-то за что симпатизировать? За то, что проявил высшую степень глупости? Сервантес издевается, но с доброй иронией. Да вздумай он всерьез возмущаться своим деятельным дураком, поставил бы себя на один с ним уровень.
— Дон Кихот чистосердечен, а чистосердечие и зло несовместимы.
— Еще как совместимы. Разве не чистосердечно миллионы немцев славили Гитлера, верили ему?
Майя озадаченно помолчала, наконец подняла на меня свои глаза, губы недоуменно дрогнули.
— Одно из двух — или ты прав, или весь мир. Кому же мне из двоих верить?
— Мне, Майка, мне!
Она засмеялась.
— Какой мне муж попался — умней всего мира!
Кончилось ее смехом. Гоша был забыт.
Через полчаса мы шли по улице к ее родителям.
10
Мы шли по улице, а она жила дневной, шумной, карусельной жизнью. Расплавленное солнце висело над нами, утюжили мостовую тяжелые грузовики, с треском распарывая бензиновый воздух, неслись мотоциклисты, вальяжно плыли осиянные стеклом автобусы. Газетный киоск, пестро украшенный обложками неходовых журналов, как птиц, выпускал из себя в нетерпеливую очередь газеты, они всплескивали белыми просторными крыльями и исчезали.
Наш город — родина Майи. Бетонная, однообразно величавая современность, утопившая в себе незамысловатую старину, он, наш город, служит промышленности, он вечно строится, не устает кричать моторным рыком. Он не богат живописной зеленью и не славится редкостной архитектурой, в нем много труб и мало памятников, столичные моды на улицах и провинциально скудная культура — картины висят только в ресторанах и ни одного концертного зала. И центральные утренние газеты приходят к нам лишь в полдень.
