Дарья Биньярди - Любовь надо заслужить
— Хочешь воды?
— Да, спасибо, — благодарю я. — Можно мне войти? Я бы присела…
В ответ слышу лишь стук закрывающегося окна.
Я, конечно, хотела бы посидеть, но не в этом проблема, просто мне пришло в голову, что эта пожилая дама могла знать мою маму, Майо, бабушку и дедушку.
Входная дверь долго не открывается, и я уже начинаю подозревать, что женщина передумала, как внезапно раздается громкий щелчок.
Захожу внутрь. В передней тесно и темно, низкий потолок с деревянными балками, на полу — старая потертая плитка.
Женщина в глубине коридора знаком приглашает меня пройти. У нее стройная, несмотря на преклонный возраст, фигура. Седые, идеально уложенные волосы, обрамляют красивое лицо с высокими скулами. Синее платье «свободного», как говорит моя мама, покроя, элегантные синие туфли. И драгоценности: жемчужное ожерелье, кольца, старинная брошь. Перед женщиной бежит белая лисичка и с любопытством меня разглядывает.
Первый вопрос, который мне адресован:
— Понимаешь по–феррарски?
— Не очень.
Моя мама никогда не говорила на феррарском диалекте.
Мы проходим по темному коридору: я не вижу ни окон, ни дверей, замечаю только, что пол выложен матовой плиткой — большие белые и красные квадраты, — и попадаем в кухню, безупречно чистую и тоже темную. Лисичка с лаем бежит впереди, женщина несколько раз повторяет: «Нельзя!» Должно быть, таков их ежедневный диалог: собака лает, женщина отвечает: «Нельзя!»
И здесь низкий потолок с балками из темного дерева, на полу такие же красные и белые плитки и светло–желтые, как в коридоре, стены. Новая мебель из дерева теплого тона с декоративными элементами «под старину» контрастирует со стальной мойкой, старой кухонной плитой и духовкой. На большом ковре стоит деревянный овальный стол, покрытый скатертью, связанной крючком. Цвет скатерти — элегантный: не белый, а слоновой кости. Все выдает здесь достаток, однако я бы не сказала, что в этом доме живут давно, создается впечатление, что тут поселились совсем недавно. Нет ни фотографий в рамках, ни книг, только болонская газета «Тесто дель Карлино» на бархатном кресле возле окна. Возможно, женщина читала ее как раз в тот момент, когда увидела меня. Очки в металлической оправе с цепочкой лежат на столе. Скорее, это даже не кухня, а столовая.
Женщина указывает мне на стулья с мягкой обивкой, расставленные вокруг стола, протягивает стакан воды и сама садится напротив.
— Что ты хотела? Там давно никто не живет. — Она больше не говорит со мной на диалекте. И свистящим шепотом «Нельзя!» бросает лисичке, которая продолжает хрипло лаять в ответ на каждую ее фразу.
Чувствую, что с этой женщиной лучше быть осторожной, не стоит открывать ей всей правды. Есть что–то холодное в ее прямой осанке, в сжатых губах, в этом пристальном взгляде без тени улыбки. Выбираю полуправду.
— Я приехала посмотреть Феррару, мама говорила, что по этому адресу жили ее хорошие знакомые. Вы знаете, кто там жил?
— Конечно, — и к этому больше ничего не добавляет.
Я не чувствую враждебности в ее тоне, очевидно, она очень скрытная, не любит много говорить.
— Вы хорошо их знали? — Я пробую завязать разговор.
— Достаточно хорошо, — отвечает она и замолкает. Тишину прерывает только лай лисички и окрик «Нельзя!».
Я стараюсь нащупать какую–нибудь ниточку, чтобы вызвать ее на разговор, но, как назло, в голову ничего не приходит. Эта женщина с лисичкой мне симпатична, у них какой–то свой, прочный, самодостаточный и недоступный мне мир. В этой комнате нет ничего такого, за что можно было бы зацепиться, а она, кажется, не испытывает никакого интереса к моему положению. Обычно бабушки засыпают меня вопросами: «Когда рожать? Первенец? Как назовешь?» А эта молчит. Удивляюсь, почему она предложила мне воды?!
— Как его зовут? — спрашиваю, показывая на собаку, которая теперь сидит около меня и внимательно смотрит, склонив голову набок. Морда выразительная, кажется, вот–вот улыбнется, не то что хозяйка.
— Это она, — слышу ответ, — девочка.
И все.
— Меня зовут Антония.
Отпиваю глоток воды и поглаживаю живот в надежде, что Ада мне что–то подскажет. Женщина смотрит на мой живот, но взгляд ее не становится мягче. Вдруг в глазах у нее что–то сверкнуло.
— Ты — дочка Альмы, — говорит таким тоном, будто она меня разоблачила.
Почему–то мой живот ее возмутил. Интересно, как она догадалась? Получается, у меня нет другого выхода, придется говорить правду.
— Я на нее похожа? — спрашиваю, пытаясь улыбнуться.
— Нисколько. Но я не вижу другого пути, как кольцо моей мамы могло бы попасть к тебе.
Кольцо ее матери? Но это же бабушкино кольцо!
— Вообще–то я думала, что это кольцо мамы моей мамы.
— Это кольцо принадлежало моей матери, — холодно отвечает она. — Она отдала его моему брату. Он хотел подарить его своей дочери на свадьбу, а подарил в итоге твоей бабушке.
Значит, мама префекта жила напротив: вот как они познакомились. И он подарил ей кольцо своей матери! Чувствую себя очень неловко, но мне надо так много у этой женщины спросить… Попробую начать издалека.
— Вы давно здесь живете? Кажется, все такое новое… — рискую я.
— Я только что закончила ремонт на кухне, она пострадала при землетрясении. А раз уж начала ремонт, сын посоветовал поменять мебель, — отвечает она. И неожиданно добавляет: — Я всю жизнь здесь живу. Здесь жили мои родители, а потом мы с мужем. Брат часто заходил после работы проведать маму. Оставался на полчасика, они сидели как раз у этого окна.
Собака начинает лаять всякий раз, как только хозяйка заканчивает фразу. На мой голос она так не реагирует. Может, так отвечает, а может, хочет подчеркнуть важность того, что говорит хозяйка.
— Нельзя! Они были очень близки, мама с братом. Мама родила его почти в пятьдесят, возраст менопаузы. Он был самым младшим, всеобщим любимцем.
Поражаюсь, как эта скрытная и сдержанная женщина может с легкостью говорить о менопаузе у мамы, но чувствую, насколько все, что касается брата и мамы, для нее важно и дорого.
— А где живет ваш сын? — спрашиваю я.
— В Милане. Он судья, — отвечает она, чуть приподнимая подбородок.
— У вас есть внуки?
— Один, я редко его вижу, он учится в Лондоне.
— А дочь вашего брата?
— У него было трое детей. Двое младших родились в Риме после их переезда. Мы почти не общаемся, даже с его женой.
— Почему?
— Они мне не звонят, и я им не звоню.
Она рассказывает об этом без злости, без слез, как–то обыденно. Я же говорю: самодостаточная.
