Лора Каннингем - Прекрасные тела
Нет, дыхание Миры казалось ровным. Нина поднесла ко рту матери ложечку вишневого желе. Оно оставило след на ее губах и на несколько минут придало ее лицу выражение странного очарования.
— Нянчи свою маму, — снова запела Мира, — как она нянчила тебя…
Она попросила, чтобы Нина тоже спела ей в ответ, и Нина, обладающая хорошим голосом, запела: «Rushinka mit mandlin». Изюм и миндаль.
Напевая свою песенку, Нина пыталась подражать интонациям Миры. «Rushinka mit mandlin…», сладкое угощение — изюм и миндаль… Она пробовала имитировать мягкость маминого голоса, нежность, с которой та описывала любимое лакомство своего детства. Сколько же времени прошло с тех пор, как Мира пела Нине эту песню? Кажется, это было так давно, что и не вспомнить — когда. Само чувство, скрытое в этой песне, сладость того изюма и вкус того миндаля казались оставшимися в далеком прошлом, давно ушедшими, устаревшими. Вероятно, безмятежная любовь тоже давным-давно вышла из моды и теперь выглядит так же странно, как чехлы для мебели и мастерицы, их пошившие…
Тут Нина испугалась, что может заплакать (маме не следует это видеть). Она встала, пошла на кухоньку и помыла посуду. Сиделка должна была вот-вот подойти. Нине потребуется час, чтобы добраться до Джесси, а потому ей лучше начать собираться прямо сейчас. Она принюхалась к кухонным запахам и почувствовала какой-то крепкий аромат. Ай-ай-ай, она же забыла (а вдруг и у нее начинается fergessen?), что поставила в духовку шоколадный торт без муки, а с тех пор прошло уже почти полчаса. Это был дружеский вклад Нины в сегодняшнее празднование: она сама вызвалась принести десерт.
Она заглянула в духовку — и правильно сделала: торт уже стал коричневым и поднялся высоко над краями формы для выпечки. Нина схватила одну из маминых прихваток (конечно же, сделанную собственными руками Миры) и достала суфле из духовки, стараясь действовать осторожно, чтобы, не дай бог, его не тряхнуть. Она тут же испытала чувство гордости: торт получился красивый, с равномерно выпуклой поверхностью, с нужным числом бороздок и пузырьков. Он поднялся как нужно и держался на должной высоте.
Чем больше Нина сидела на диете, тем больше ее увлекала еда. Однако она не нарушала диеты: нет, она утоляла свой аппетит, готовя для других. Это суфле было последним в изысканной серии тортов и пирожных, которые она извлекла из духовки. Теперь она стряпала по нескольку раз в день, готовя все те блюда, которые когда-либо нравились Мире: коричневые чоленты,[25] куриный бульон, приправленный укропом, нежные креплах.[26] Вот и сегодня она терла морковку для любимого маминого гарнира, для так называемого цимеса. Нина подала его маме на ланч, ожидая восторженной реакции и надеясь на еще одну ритуальную шутку: «Ай, и зачем ты все это делаешь? Зачем весь этот цимес?» Ведь «цимесом» называют не только блюдо, но еще и шум, суету.
Но Мира молчала, только механически кивая головой. Она махнула рукой, словно говоря: «Уходи». Ее молчание и слабость испугали Нину. Может, это еще один признак близкой смерти — отказ от еды? Во всяком случае в брошюре он значился. Она стала просить маму:
— Пожалуйста, хотя бы попробуй.
Они так много шутили — даже в те первые месяцы, когда маме уже предрекали скорую смерть. Даже тогда ее мама хихикала, смеялась: «Попробую, попробую…», а потом съедала больше, чем можно было ожидать. Но не сейчас, не сегодня. Нине вдруг показалось, что она слишком рискует, отправляясь на вечеринку в честь Клер. А что если мама умрет, когда Нины не будет дома?
Нина решила не уходить из дому, пока Мира хотя бы немного не поест. Она приготовила ее любимую солонину. Острый чесночный аромат заполнил всю маленькую квартирку, навевая воспоминания о пышных застольях. Солонина с капустой и вареной картошкой, а на десерт — яблочный пирог.
— Что может быть лучше? — часто приговаривала Мира.
Она сама любила готовить солонину, отказываясь от «низкокалорийного и несоленого» ради настоящей еды.
— Весь смысл в том, чтобы мясо было сочным.
Нина посмотрела на солонину: действительно, розовая и сочная. Она почувствовала, что у нее у самой слюнки текут… Нина устала от этих дурацких диетических коктейлей, но результат ее устраивал. Вот и сегодня утром ей удалось влезть в брюки, которые еще на прошлой неделе отказывались на ней застегиваться. Нина вскочила, подпрыгнула, джинсы сели, как влитые… правда, это были джинсы четырнадцатого, а не двенадцатого размера. М-да, джинсы сидели, пожалуй, слишком плотно, и все-таки она могла в них пойти. Как здорово — она худеет, действительно худеет… Самое страстное желание Нины оставалось неизменным: «Господи, пусть меня будет как можно меньше».
Итак, она не собирается есть шоколадный торт — он предназначен для других женщин. Нина же будет просто вдыхать аромат. Она получит свое удовольствие, глядя, как подруги наслаждаются воздушным десертом. (Ни грана муки. Весь секрет — в яичных белках, их целая куча). С тех пор, как она села на эту свою последнюю диету, вся ее радость свелась к наблюдению за тем, как едят другие: она подавала роскошное угощение медсестрам, волонтерам из хосписа, социальным работникам, всей бригаде по обслуживанию Миры Московиц. Все они усаживались за обеденный стол с пластиковой столешницей, которую Нина камуфлировала изысканной скатертью ручной работы, и в радостном ошеломлении съедали Нинины эпикурейские сюрпризы.
Для немногочисленных посетителей Миры Нина делала то же самое: подавала напитки в хрустальных бокалах, готовила сочные рагу, мясное ассорти. По мере того как погода становилась более холодной, а Мира — более хрупкой, Нина стала кормить гостей с такой широтой, с такой сердечностью, что невозможно было не вспомнить об одесских корнях этой семьи. Теперь Нина даже пекла черный хлеб, чтобы утолить тоску матери по пумперникелям — жестковатым хлебцам, которые она ела в детстве.
Со всеми этими пиршествами атмосфера в квартире «21 L» приобрела почти праздничный характер, что, безусловно, радовало Нину. Мира тоже от души веселилась (хотя уже никого не узнавала и даже Нину иногда принимала за свою мать).
— Устрой вечеринку, — хохоча, предлагала старушка, — пускай все приходят.
И только ночью, в одиночестве лежа в своей крохотной комнатке, Нина слышала тяжелую поступь приближающейся смерти. Ей приходилось спать с бэби-монитором — специальной системой акустического контроля, связывавшей комнату Миры с комнатой Нины, чтобы она могла услышать, когда матери потребуется помощь. Мира дышала ровно, но сам звук ее дыхания, ставший постоянным фоном Нининого ночного существования, делал связь между матерью и дочерью уж слишком крепкой. Это была своего рода слуховая пуповина, только сейчас Нина и Мира поменялись ролями. Казалось, мать и дочь дышат синхронно. Однажды ночью Нина в ужасе села на кровати, едва не задохнувшись. Может быть, когда умрет мама, умрет и она? Это казалось вполне реальным.
