Елена Белкина - От любви до ненависти
— Что такое — за наркотики? За распространение? За употребление? Но ведь, кажется, за употребление не задерживают, не судят, не сажают в тюрьму?
Сергей пожимал плечами: он знал об этом еще меньше меня.
С сыном мне не дали увидеться, направили к старшему инспектору по делам несовершеннолетних. За дверью с соответствующей табличкой, в тесном кабинете за столами, прижатыми друг к другу, сидели две довольно молодые женщины. Они были тоже инспекторы, но не старшие, старший подойдет вот-вот.
Это «вот-вот» длилось два часа.
Я терпеливо ждала в коридоре.
Опять зашла в кабинет:
— Когда же он, извините, будет?
— А вы по какому, собственно, вопросу? — спросила полная жидковолосая брюнетка с рябым лицом.
— Сына у меня задержали.
Я назвала фамилию.
— Так вам ко мне! — недовольным голосом сказала брюнетка, будто я виновата в том, что она сама сразу не удосужилась меня спросить. И достала какую-то папочку.
Сесть не предложила. Я села сама на скрипящий стул возле ее стола.
Вид у меня был заискивающий, косметику я всю перед выходом из дому смыла, чтобы выглядеть как можно более непритязательно (но, конечно, прилично!).
— Вроде нормальная мамаша, — сказала инспекторша. — А сын…
— Что — сын?
— Вы не спешите. По порядку все. У вас семья полная?
— В каком смысле?
— Ну, отец в наличии?
— В наличии. Хороший отец. Не пьет. Собственно, отчим, но давно. Как отец. Не пьет и… Я, сами понимаете, тоже. Все-таки журналистка.
— Журналистка — это ничего не значит. И журналистки хлыщут, и фигуристки, — усмехалась инспекторша, переглядываясь с напарницей.
Мне казалось, что она нарочно оскорбляет меня, но я поклялась: терпеть. Молчать. Слушать.
— В общем, сына вашего задержали в группе, в притоне, доказано употребление наркотиков, а именно героина.
(Какие-то газетные статьи мелькали у меня в памяти, которые я читала и даже правила, поскольку и у нас в газете что-то было, но я не вникала: не моя тема! И ничего толком про это не могла вспомнить, кроме одного: героин — это серьезно. Это шприцы и иглы.)
— То есть он кололся?
— Нет, нюхал! — иронически высказалась инспекторша.
Ее напарница, пожалевшая меня или просто любящая точность, сказала:
— Бывает, и нюхают.
— А он кололся. Доказано! — стукнула ладонью по папке моя инспекторша.
— Уверяю вас, — сказала я, прикладывая руки к груди (не жест мольбы, нет, просто сердце страшно заколотилось), — уверяю вас, это наверняка случайно. Он никогда… Он прекрасно учится… У него прекрасные друзья… Это случайно.
— Ага, — согласилась инспекторша. — Насильно вкололи. Нет, мамаша, мы-то знаем: предлагать, да, предлагают, но насильно мало кому колют. Только с собственного согласия.
Я заплакала.
Дали стакан воды.
Зубы лязгали.
Кое-как успокоившись, я спросила:
— Что же теперь?
— Да не убивайтесь вы очень-то, — сказала сердобольная напарница моей инспекторши. — Если раньше замечен не был, поставим на учет. Ну, может, на учет к наркологу тоже. Будем наблюдать. С вашей помощью.
— То есть его отпустят? Отпустят?
— Отпустят, куда он денется, — сжалилась и моя инспекторша. — Сейчас старший придет, оформим все до конца. Может, направление к наркологу в самом деле дадим. Пока подождите в коридоре.
Я встала, и тут стремительно вошел мужчина какой-то фельдфебельской внешности, глядящий косо, не на человека, а вбок и вниз. Он взял папку с делом моего сына. Коротко спросил:
— Мать?
— Да.
— Пойдемте.
Мы пошли по длинному коридору, в конце его он достал ключ, открыл дверь и впустил меня в пустую крошечную комнатку: стол с телефоном и стул напротив него. Кабинет для уединенных разговоров (допросов!).
Бросив на стол папку, он достал из стола газетную вырезку большого формата, положил ее передо мной:
— Изучайте пока.
А сам взялся названивать и говорить с кем-то невыносимо бодрым и веселым голосом.
Крупный заголовок: «О наркотических средствах и психотропных веществах. Федеральный закон».
Изучать я его, конечно, не могла. Почему-то сразу бросилось в глаза:
«Статья 51. Ликвидация юридического лица в связи с незаконным оборотом наркотических или психотропных средств».
Слово «ликвидация» будто ударило.
Туман застлал все.
А он все говорил и говорил, смеялся и смеялся.
Наконец угомонился.
— Изучили?
Я молча вернула ему вырезку.
Он аккуратно сложил ее и, откинувшись на спинке стула и глядя по-прежнему косо, сказал:
— Плохо дело!
— Что? Что?
— Да то! Много неприятностей у вашего сынка может быть. Если бы просто кололся! Есть свидетельства и о распространении, то есть продаже, и хранение как факт. За это и срок может светить!
— Вы что? Какой срок? Он же несовершеннолетний! И ваши женщины мне сказали…
— Это не женщины, а сотрудницы! — поправил фельдфебель. — Потом, вашему сыну уже шестнадцать, а с шестнадцати ответственность совсем другая. Несовершеннолетний! Для несовершеннолетних что, думаете, тюрем и колоний нет? Еще как есть! Или, думаете, он убил, ограбил — и гуляет, потому что несовершеннолетний?
— Нет, но откуда это все? Распространение, хранение! Где он мог их хранить?
— Да хоть в собственной куртке. Вы карманы его проверяете?
— Нет, конечно.
— «Конечно»! И зря, что конечно!
Я сдержала себя, сказала:
— Послушайте, я уверена, это случайность. Пожалуйста, вызовите его сюда, и он все расскажет. Всю правду. Он никогда не врет мне.
— Уже рассказал. И другие рассказали. Одна компания. И ваш там чуть ли не главный. И героин, и все прочее. И прекурсоры! — выделил он, явно гордясь тем, что знает такое мудреное слово.
— Мало ли что на человека можно свалить! Он тихий, абсолютно безобидный, вот на него и валят.
— Все вы так, родители, о своих детях думаете. А на деле: подонок на подонке!
И только тут кончилось мое терпение. Голосом, нажимом, интонацией первых же слов я заставила фельдфебеля смотреть не вкось, а на меня.
— Вам не кажется, что мы тратим время впустую? Вы не сказали мне ничего конкретного! На каком основании вы его задерживаете? В чем конкретно его подозревают или обвиняют? Где протокол допроса? Почему допрашивали без родителей? (Откуда-то я вспомнила, что так вроде бы положено.) Почему мне не разрешают его увидеть? И почему, наконец, вы говорите со мной так, будто я преступница?
Фельдфебель и впрямь перестал косить. Сам он, видимо, орать привык, но от других подобного отношения к себе, уважаемому, стерпеть не мог.
